Снова он смотрит, как чужая кровь медленно стекает вниз по пальцам, въедается в кожу, жжет подушечки  до нервной чесотки. Маркус сжимает кулак, трет ладони, хочет стереть, избавиться от следов, но только вгоняет глубже. Теперь они точно кровные братья. Фенвик расплывается в глупой ухмылке, едва сдерживая рвущийся наружу громкий хохот, заходится в кашле, хватаясь за грудь.

Сколько же крови. Сколько ее на его руках. Он ведь не хотел. Ему не нужно это все. Не его это. Это не он. Не он. Нет. Опускаются на плечи холодные ладони, сжимают крепко, проводят легким движением по шее, царапают мочку уха, опаляют ледяным дыханием виски. Скалятся из темных углов ослепительно белые маски с черными провалами глазниц, сверкают угольками зрачков, шепчут что-то на языке, который он не знает, но словно чувствует. Это словно воспоминания, что-то из далекого детства, когда мама ласково гладила его по щеке, целовала в лоб, укутывала в одеяло, пела что-то тихо и неразборчиво. Сейчас это приобретает какой-то смысл. Только вот он теряется, растворяется в чужой ругани - Маркус не успевает его поймать.

- Полегчало бы, если бы ты не стоял как кукла соломенная, - капли крови исчезают быстро, когда Фенвик достает палочку. Парочка слов, почти незаметный пас рукой - и не было никакой драки. Да и ее и так не было, хотя хотелось очень. Тригг должен был ответить, должен был ударить его в ответ. Маркусу нужно было не избиение, а нормальная драка, с катанием по полу и выбиванием дури друг из друга. Кровью плеваться должны были оба. А так вышла лишь глупая пародия, не принесшая ничего кроме разочарования. - Уже бегу к мадам Пинс со списком литературы.

Месть. Скрипит на зубах, сводит челюсти, заставляет морщиться, будто проглотил пару лимонных долек. Нет в ней никакой сладости, о которой так много пишут в старых книгах. Есть странное тягуче-приторное предвкушение, когда перебираешь в голове подробности, смакуешь каждую мелкую деталь, наслаждаясь каждой придуманной секундой, раздувая последствия до космических масштабов, придавая своим словам и действиям такую значимость, которой быть в реальности не может. На деле все оказывается бессмысленным и бесполезным. Горьким и мерзким.

Правда ли?

Некстати разыгравшееся воображение подсовывает мрачные картинки. Кидает в растерянное лицо кричащие от боли лица, корчащиеся на полу силуэты, впивающиеся ногтями в каменную кладку, оставляя глубокие борозды с бурыми подтеками. Кровавые слезы стекают по неестественно бледным щекам, скрипят зубы, крошатся, стираясь в пыль. Мантии медленно тлеют прямо на телах, обнажая уродливые язвы.

Тошнит так, что Маркус сгибается, держится за живот. Очень хочется сползти вниз по стеночке, свернуться в калачик, накрыться мантией с головой, чтобы никто не нашел, но он идет за Триггом. Опять почему-то идет за ним.

Маркус рисует пальцами на барной стойке какие-то руны, не особенно задумываясь над значением. Перед глазами все еще мелькают отвратительные образы, от которых жмурится каждые несколько секунд, трясет неестественно головой как какой-то городской сумасшедший. Он толком не успевает разглядеть заведение и добродушного улыбающегося бармена, успевает поймать далекое тихое "бренди", запоздало сопоставляя фразу с появившимся перед ним стаканом.

Бармен похож на перчаточную куклу в руках неумелого актера детского театра, дергается слишком наигранно и резко, пропадает внезапно за стойкой и столь же неожиданно появляется, открывая свой пришитый наспех рот, из которого доносится что-то похожее на комариный писк. Маркус взмахивает руками - хочет прихлопнуть надоедливое насекомое, но лишь ловит в ответ насмешливый взгляд.

- Мне тебя пожалеть? - Выпивает залпом, не морщась. - После всех твоих манипуляций? - Повезло им с семьей. Самоубийцы, алкоголики, говнюки, манипуляторы и самоубийцы - наследственность огненная. Все, что остается - взять Тригга за руку и пойти вместе сброситься с моста, прокричав напоследок что-нибудь запоминающееся, чтобы во всех газетах написали. - Ладно, прости. Мой отец тоже сошел с ума и сам себя убил, подписавшись на весьма стремную авантюру. Так что есть у нас что-то общее, - Маркус сверлит взглядом стену, будто она виновата во всех его бедах, будто может что-то исправить, вернуть его в прошлое, чтобы пнуть отца, тряхнуть посильнее, внушить ему светлую мысль - не лезть во всякое дерьмо. - Только это все не оправдывает ни тебя, ни меня. Мог бы сделать выводы и стать приличным человеком. А у тебя кактусы на подоконнике, стремные личности в друзьях и зависимость от непонятных таблеток. Чем ты лучше?

Чем я лучше? - Добавляет уже мысленно, понимая, что все выводы, которые успел сделать - неверные. Что все пути, которыми шел, заводили его глубже в непроходимую чащу, из которой выхода нет. Увязнет там в каком-нибудь болоте, утонет без шанса на спасение. Так ему, впрочем, и надо.

Но ее оставлять не хочется. Она раскрывает шторы в пыльной заброшенной комнате, разгоняя тьму, впуская яркие солнечные лучи, согревающие, ослепляющие, заставляющие щуриться довольно, разглядывать пляшущих веселых чертенят в глазах. Накрывает светлым покрывалом из звонкого смеха и теплых прикосновений. Вытягивает, вытаскивает из него медленно все самое светлое, раскладывает перед ним, словно какую-то странную диковинку, которую он видит впервые и разглядывает завороженно, подставляя под яркий свет, наблюдая внимательно, как начинают плясать солнечные зайчики по стенам и что-то непривычное, но такое приятное, такое нужное просыпается где-то глубоко внутри, ворочается неуклюже, бьет по нервам, вызывая новые улыбки.

Не складываются это все в общую картину, разрывает, раздирает. Маркус тихо стонет, бьется лбом о стойку.

- А я чем лучше? - Он ведь тянет ее за собой в темную бездну. И если с ним все понятно - не жалко такого, то у нее судьба должна быть другая. Выбор простой: уйти или измениться. Выбора по сути и нет. Уйти он не способен. Просто не сможет без нее. Несколько дней уже оборачиваются чем-то совершенно невыносимым. Щелкает что-то в голове, разлетается с громким звоном стакан, сброшенный со стойки резким движением руки.