Время, когда в Хогвартс добирается почта, - особое. Сначала шорох крыльев, не всегда различимый за звоном ложек и вилок по тарелкам, а потом череда сдавленных «ой», когда на голову, на колени или прямо в кашу ученикам начинают сыпаться конверты и мелкие посылки из дома. Шорох разворачиваемой бумаги или хруст газетных листов – время неспокойное, и многие в этом году подписались на «Пророк». Кто-то делит между соседями присланные из дома сладости, кто-то перечитывает длинный свиток с наставлениями от бабули, а вон в конце стола что, громовещатель?..

Это удивительное время, потому что оно связывает Хогвартс с внешним миром, о котором легко забыть, когда почти целый год торчишь в замке. Оно напоминает, что за каменными стенами где-то есть дом, частью которого ты являешься. Напоминает один раз за завтраком, а дальше – дальше ты снова остаешься со школой один на один.

Поэтому Тони, например, давно для себя решил, что в Хогвартсе приходится быть кем-то вроде семьи друг другу. Многолюдной такой семейкой с кучей странных и бесючих родственников, но все же. Здесь нет мам и пап, влиятельных дядюшек и теток – старых дев, которые в тебе души не чают. Приходится самим заботиться друг о друге.

Ему письма пишут не часто. У Рикеттов старая придурошная сова, которой тяжело преодолевать такой путь, да и переписка не очень удовлетворяет обе стороны: Тони пишет все больше про квиддич, мама – про учебу. Отец Рикетту шлет весточки редко, он не любитель браться за перо, а жаль – в пересказе матери его байки из очередной командировки превращаются в смертельную скуку.

Убедившись, что сегодня писем тоже не будет, Тони встает из-за стола и, насвистывая, сворачивает в один из безлюдных коридоров, надеясь сократить путь до гостиной. Но внезапно видит скорчившуюся у стены фигурку, в которой с небольшим опозданием узнает Квентин. И еще некоторое время не верит своим глазам.

Со старостой школы у Тони странные, но в целом хорошие отношения – он не может похвастаться ее дружбой, но Квентин и правда здорово выручила его недавно, а он продолжал приглядывать за мальком со Слизерина, которого та взяла под свое крыло, хоть Уилли и был самым несносным перваком на свете. Вот только Квентин всегда оставалась собой – холодной, язвительной, непробиваемой старостой, которую, возможно, получалось слегка задобрить порцией пирожков, но явно ненадолго, и эффект выглядел крайне малозначительным.

Тони представить себе не мог, чтобы она плакала. И вот – пожалуйста, по всему выходит, что слизеринка внатуральную ревет тут прямо на полу – по крайней мере, плечи дрожат у нее довольно красноречиво.

Что ж, иногда письма из дома дают и такой эффект.

Наверное, Квентин в гробу видала и его самого, и его участие, но Тони ее мнение по этому вопросу тоже глубоко фиолетово. Он все же верит, что они тут – что-то вроде семьи, а значит, должны поддерживать друг друга. И Квентин придется смириться, что ничего лучше, чем он, Хогвартс пока предложить ей не в состоянии.

Рикетт осторожно садится рядом, оставляя где-то пару дюймов между их плечами, и, не ища взглядом лицо девчонки, чтобы не определять вот так сразу степень зареванности и вообще не смущать слишком сильно, смотрит на противоположную стену и тихо спрашивает:

- Плохие новости?

С женскими слезами у Тони сложные отношения. По большому счету, они хорошо работают на нем как манипулятивный прием – вить из Рикетта веревки, всего-то часто-часто захлопав мокрыми ресницами, не составит труда ни одной девчонке. И вместе с тем он где-то в глубине души считает, что реветь – в целом, нормально. Не ему, конечно, Мерлин упаси, но вот девчонкам можно. Потому что всякое случается. Потому что люди – не колдографии, обреченные из года в год демонстрировать одну и ту же сияющую улыбку.

Рикетт не смотрит на Квентин не потому, что ему странно, неприятно или стыдно – ни за себя, ни за нее.  Он просто знает, как ей важно сохранять лицо. И дает ей время вытереть нос и повернуться самой, когда захочет. Но когда она это делает, Тони уже не отводит взгляд.

Он как-то уже сидел с зареванными, разбитыми, сломанными людьми. Он понимает, что их нельзя надолго оставлять в коконе, когда им кажется, что они совсем одни и им никто не поможет. Последнее он знает потому, что слишком долго оставался тогда в таком сам.

- Когда нет новостей – это уже хорошая новость, - кивает Тони, никак не возражая на циничную фразу Квентин, которая, кажется, должна была его задеть, но – мимо.

Рикетт не умеет в утешительные слова, они у него получаются равнодушными и мертвыми, на уровне «Да забей» и «Фигня вопрос». Тони умеет сопереживать только деятельно, предлагая помощь, а не жалость.

- У меня мать работает в Мунго, она не врач, но может подсказать, к кому обратиться, если у тебя дома кто-то заболел, - говорит он. – А отец добудет любое лекарство, если надо. Или я могу просто предложить тебе чистый платок.

Рикетт хлопает себя по карманам и неловко улыбается самым уголком рта:

- А нет, не могу, все время его забываю.

После паузы он говорит уже совсем серьезно:

- Расскажешь?

Что творится у Квентин дома – не его собачье дело. И именно поэтому, если подумать, он идеальный собеседник.

Ответ Квентин на его предложение бьет Рикетта наотмашь концентрированной ненавистью, сочащейся из короткой, рубленой фразы так явно, что Тони почти видит, как оседают в воздухе ядовитые капли, способные кислотой прожечь пол до самых подземелий.

- Хейли… - он смотрит на нее с тревогой и непониманием. У Рикетта беда со сложными эмоциями, он их не понимает и боится, и сейчас его как будто холодной водой окатили.

Он твердо уверен, что люди их возраста не должны такого испытывать.

Квентин отдает ему письмо, и Тони с удивление обнаруживает на нем детские каракули. Мелкие говнюки, конечно, кого угодно могут выбесить, но чтобы такое… Но, вчитываясь в косые строчки, Рикетт постепенно все понимает.

В отличие от женских слез, капризы детей на Тони не действуют, вот только тут не блажь, не прихоть, не недостаток внимания. Пергамент каждой строчкой кричит о большой беде, такой огромной, что Квентин точно не удержать ее одной. Неудивительно, что ее будто вдавило в пол в этом дурацком коридоре дурацкого замка, в котором так долго и наивно веришь, что мир всегда будет к тебе добр.

- Знаешь, я даже польщен, - слабо улыбается Тони, медленно опуская руку с пергаментом. – Ну, что ты решила, будто бы я могу спасти от такого.

Он вдруг вспоминает, как вдруг сникла, съежилась Квентин, когда он в ее присутствии слегка прикрикнул на Уилли. Как будто кричали на нее, даже сам пацаненок на его вспышку так не отреагировал. Тони тогда не придал этому значения, но теперь, когда у него на коленях лежит это письмо, вдруг ощущает жгучую волну стыда. Он же не хотел ничего подобного. Он же не думал, что…

- У вас есть другие родственники, которые могут их забрать на время? Бабушка? Тетка? И что отец говорит на это все? – в письме «папа» - какая-то расплывчатая фигура, непонятно, живет он с ними или нет, все заслоняет собой образ злой, деспотичной матери. У Рикетта в голове не укладывается: кем надо быть, чтобы оказаться главной страшилкой для собственных детей? И кем надо быть, чтобы позволить своей жене ею стать?

Кажется, он начинает понимать, откуда в голосе Квентин эта слишком взрослая ненависть. У него никогда не было братьев и сестер, но в такой ситуации, пожалуй, и он бы научился ненавидеть.

- Что будешь делать? – спрашивает Тони.

Он не сомневается, что Хейли собирается делать что-то. Это же Квентин. Квентин и беспомощность – полные антонимы.

Квентин швыряет в него свою злость, как серию боевых заклинаний на дуэли, и Тони даже кажется, что он видит у нее на лице что-то вроде злорадства. Мол, каково тебе, нравится? А вот так? Кушай, не обляпайся.

Подавись.

Рикетт думает, что это нормально. Что каждый защищается, как умеет. И что стать мишенью для отчаяния – тоже своеобразный способ разделять с другим его горе. Квентин же не уходит, говорит с ним, а значит, он все делает правильно.

- Понятно, - кивает он на злую фразу об отце и больше к этой теме не возвращается. – Ты тоже росла так?

Семьи иногда разбиваются не сразу. И непонятно, что хуже: родиться и вырасти в кошмаре или посреди грязи и злости помимо своей воли вспоминать другие, более счастливые времена.

Он не знает, жалеет ли маленькую девочку, написавшую это письмо, - в смысле, жалеет ли по-настоящему, а не как какую-нибудь трогательную книжную героиню. Он никогда ее не видел, не знает, сколько ей лет, и его воображение отказывается создавать вокруг кривых строк на пергаменте какой-нибудь образ. А вот Квентин ему действительно жаль. Мерлин упаси, если она об этом догадается.

На самом деле он понимает, почему Хейли требовала ее «не спасать». В утешениях и непрошенных добрых советах есть один крохотный недостаток – они очень часто звучат так, будто твоя проблема яйца выеденного не стоит. Смотри, дурак, как легко ее можно было решить. Ты просто ленишься, или слабак, или идиот, или все вместе. Не ной давай.

Бесит же, ну.

Но слизеринка внезапно действительно просит о помощи – в своеобразной манере, конечно, но Рикетту все равно неловко от того, что ему нечего ей предложить. В его голове нет какого-то гениального плана, какого-то продвинутого колдунства, которые могут взять и все починить. Ему кажется честным сказать об этом сразу.

- Да вряд ли я придумаю что-то, что вы еще не пробовали, - Тони неловко ежится: стена замка вдруг кажется ему неуютно-холодной. – Если бы только был шанс почаще уводить их из дома… К родственникам там, друзьям. Или вот учиться: если рядом есть другие дети такого возраста, можно организовать, чтобы они вместе занимались каким-нибудь чтением, только не у вас… Да хоть бы даже маггловская школа! Как твои родители к маггловскому?

Наверное, не очень. Если женщина своих детей за людей не считает, вряд ли она готова признать право на существование за теми, кто лишен магии.

Да и Квентин кажется типичной слизеринкой, а там у всех с терпимостью не очень.

- Просто дать им продержаться, пока ты не приедешь на каникулы, - сбивчиво заканчивает Тони. – Ты ведь уже совершеннолетняя, ты смогла бы… ну, сделать что-то.

Звучит это несколько вопросительно. Сам Рикетт вряд ли бы осмелился наложить на собственную мать хотя бы Силенцио, не говоря уже о более серьезных формах протеста.

- На Хаффлпаффе, конечно, - невозмутимо отвечает Тони – снова на то, ответа на что не требуется. – Заглядывай иногда, мы тебя плюшками угостим.

Квентин хочет убедить его, что он ничего не понимает. Что он не видел настоящей жизни. И, наверное, она права, но Рикетт не считает, что ее опыт – это то, что нормально, ожидаемо и честно. И что именно к этому нужно привыкать и готовиться. У Квентин чудовищная ситуация дома, это правда. Но так не должно быть. А мир, по большому счету, умеет быть добрым. Даже если с неплохими людьми порой случаются несправедливые вещи.

Квентин отворачивается и не смотрит на него, а вот Рикетт разглядывает ее с большим интересом и даже некоторым уважением.

- Заберешь их? Брата и сестру? Насовсем? – он присвистывает.

Тони не может себе представить, каково это – в восемнадцать лет, когда ты совсем не понимаешь, чего хочешь и на что сгодишься, брать на себя ответственность за других людей. А уж тем более – растить двух малолеток, обеспечивать их, кормить, одевать, искать деньги на первые котлы, мантии и телескопы… У магов принято рано заводить семьи, но даже среди волшебников мало кто может сказать, что сразу после выпуска ему на шею свалилось двое дошколят. Тони так вообще не планирует связываться с детьми, пока ему не исполнится минимум 35. А может, и все 50, он еще не решил.

Еще Рикетт думает, что он – все-таки не Квентин. Ее принципиальность и драконовская репутация, ее хорошие отметки и умение держать в подчинении даже Слизерин – все это обретает смысл, когда думаешь, что ей действительно после школы нужно выглядеть «подающей надежды». Настолько, чтобы ей сразу предложили хорошую работу. Настолько, чтобы никто не усомнился, что она сможет воспитать брата и сестру сама.

- По-моему, это очень круто, Квентин, - говорит он. – Им повезло. Не каждый бы… стал так впрягаться.