При всей своей трепетной любви к астрономии и звездному небу, Майлз Блетлчи напрочь отказывался принимать астрологию в качестве науки. Но даже такой скептик, как он, вряд ли хотел идти поперек мысли о том, что в собственный день рождения звезды благоволят имениннику, как не делают этого ни в один другой день в году. Пожалуй, это походило на правду. С самого утра он проснулся в отличном настроении. Господа слизеряне умудрились весьма топорно намекнуть на предстоящий вечером тщательно запланированный, укрытый от ненужных глаз, сабатуй по случаю наступления совершеннолетия мистера Блетчли, а впереди еще и астрономия ждала. Ну, разве можно было не поверить в зачарованное стечение обстоятельств, так удачно складывающихся для Майлза.
Наблюдение за сверхновой. Как только Синистра озвучила задание, слизеринец поставил очередной плюсик этому дню. Все спорилось, даже старый школьный телескоп не стал бунтовать, а легко подчинился, давая ученику выполнить все поставленные задания, а попутно еще и поглазеть на рыжеволосую гриффиндорку, которая умудрялась покрываться ровным слоем румянца всякий раз, стоило им встретиться взглядами, а Майлз еще и подмигнуть ей успевал поверх собственного конспекта. Пришлось снять перчатки, чтоб оторвать от пергамента тонкую полоску, на которой не без труда уместилась коротенькая записка, обозначавшая для их сегодняшней встречи новый класс, в который уже давненько никто не заглядывал.
Сдав свое задание, Блетчли поспешил в сторону выхода из башни, когда демонстративно и очень сильно налетел на Белл, буквально вышибая у нее из рук телескоп и параллельно с этим запихивая в карман ее мантии записку.
- Смотри по сторонам, львиноголовая, - бросил он через плечо и, даже не оглядываясь, устремился прочь. Все эти публичные игрища в попытке скрыть истинные чувства к девушке, давались ему все тяжелее. Страшно подумать, но в некоторые предрассветные часы, когда не удавалось уснуть, Майлз даже задумывался о том, а не рассказать ли своему лучшему другу обо всем, что сейчас с ним происходит. Поделиться, с упором если не на понимание всей ситуации, то на какое-то сочувствие. Но храп Монтегю с соседней кровати возвращал Блетчли в реальный мир. Друг вряд ли даже станет пытаться понять своего товарища, а вот непредсказуемая его реакция может быть абсолютно неожиданной, причем, как для самого Блетчли, так и для Кэти. Так и жили, но сегодняшний день проводить без ее поцелуя он отказывался категорически.
Спал, как и всегда после астрономии, словно младенец, поэтому, когда окончательно проснулся, времени оставалось только надеть свежую рубашку, сунуть в сумку три конспекта по древним рунам и торжественно объявить друзьям, что он будет через несколько часов, ибо эссе по рунам никто не отменял, а если вечером они решили таки погудеть, то закончить с этой нудятиной необходимо именно сейчас.
Проверив напоследок собственный внешний вид, какой-то безукоризненный, несмотря на обычную школьную форму, Блетчли покинул подземелья, но отправился сначала в сторону хогвартской кухни. Там, с самым милым выражением лица, на которое только был способен, он рассказал домовику, участливо глядящему своими влажными глазами, что праздник сегодня очень важный, и хотелось бы чего-нибудь помимо “разумеется, превосходного школьного меню”.
В заброшенном классе, призванном стать декорацией к их свиданию старые парты и скамьи к ним были свалены в огромную кучу, грозившую развалиться во все стороны от одного неосторожного чиха. Пыль занимала каждый свободный сантиметр поверхности. Однако, здесь слишком давно никого не было, чтобы можно было опасаться внезапных визитов.
На предварительно расчищенном от грязи широченном подоконнике и расположился их импровизированный праздничный стол. Из корзины, выданной Блетчли в кухне, были извлечены какие-то канапе с паштетом, тонкие полоски жареного картофеля, пара ароматных булочек челси, и небольшой зачарованный кувшин с глинтвейном, из которого абсолютно умопомрачительно пахло клементинами вместо привычных апельсинов.
Легкий внезапный обед был подготовлен и в честь наступившего дня рождения, а заодно и чтоб покормить вконец исхудавшую Белл, которая хоть и отшучивалась тем, что поддерживает спортивную форму, но, как казалось самому Блетчли, иногда попросту забывала есть. Именно поэтому в записке, оставленной впопыхах было четко написано “голоден, надеюсь, ты тоже”
Уточнять, о каком голоде идет речь, не было никакой нужды. Последний раз они пересеклись сразу же после нового года, а потом никак не удавалось вырваться из череды каких-то слишком активных дней. Между ними, на удивление, не осталось и грамма неловкости после неудавшейся рождественской ночи. Во всяком случае, обоим хватило ума не заострять на этом своего внимания. Поэтому больше всего на свете Майлзу хотелось сейчас усесться в обнимку со своей девушкой около мутного окна, тихонько шептаться о какой-то немыслимой ерунде, быть может, даже дать ей свое эссе по рунам на проверку, наблюдать за тем, как сосредоточенно она шевелит губами и периодически прикусывать костяшки ее пальцев, крепко держащих перо.
Скрип двери раздался в тот момент, когда он зажигал небольшую свечку в стеклянной банке.
- Белл, ты вовремя. - Мягко улыбнулся Майлз. - Иди скорее ко мне, гляди, чего я нам добыл.

Отредактировано Miles Bletchley (01.11.21 00:58)

Первая нежная радость от того, что Белл, наконец, появилась в поле его зрения, и ему можно не скрывать своего какого-то нутряного счастья, оказалась приправлена некоторым удивлением от того, что девушка возникла на пороге их места дислокации, нагруженная какой-то сумкой и коробкой. Первым порывом Майлза было подойти и помочь, потом пожурить, ведь сказал, не надо никаких подарков. Она и без того была самым для него лучшим подарком. Но тут гриффиндорское упрямство, очевидно, пересилило его просьбу. Хмуриться не было никакого резона, оставалось только, не без интереса, надо признать, наблюдать за действиями девушки. Она, очевидно, смущалась, от чего Блетчли снова хотелось закатить глаза аж до затылка, но он просто помалкивал, ровно до того момента, как она попросила его отвернуться.
Сюрпризов он не любил совсем. Делать хорошую мину при плохой игре получалось не всегда. Более того, при всем скрытом таланте любого слизеринца к лицемерию, глаза Майлза частенько выдавали. И там где на лице не дрогнул бы ни один мускул, всполохи каре-зеленых глаз могли откровенно демонстрировать настроение своего хозяина. Он отворачивается нарочито медленно. В их отношениях с Кэти всегда все балансирует на краю. Непонятно зачастую, как правильно себя вести, как говорить, что делать, чтоб не развалить напрочь это хрупкое, но такое желанное для него самого счастье. Иллюзию его? Ведь говорят, что настоящее счастье не должно приносить столько сложностей. В счастье должно быть легко. А все, о чем сейчас думает именинник, так это о том, как вести себя, если вдруг ему не понравится то, что в подарок для него приготовила столь желанная девушка.
У него не было единой мысли о том, что она решила придумать, ведь скованные со всех сторон обстоятельствами у них никогда не было возможности вести себя так, как того хотелось бы на самом деле. Будучи вполне себе здравомыслящим, Майлз порой задумывался, мыслимо ли в таком режиме протянуть до конца седьмого курса? И все чаще приходил к мысли о том, что Кэти будет невыносимо находиться в режиме постоянного вранья тем же своим подругам, это будет давить на нее, как упорная капля воды, пробивающая себе дорожку в плотной каменной скале. И сколько стихии понадобиться времени, чтоб раскрошить то, что, на первый взгляд, кажется непоколебимым, знало одно небо.
Тряхнув головой так, что отросшая челка упала ему на глаза, Блетчли как-то особенно тяжело вздохнул и, очевидно, Кэти восприняла этот вздох, как неудовольствие, принялась как-то особенно усиленно шуршать, а ему стало неловко от того, что он показался нетерпеливым и неблагодарным. Странные дела она творила с ним. Будто рядом с рыжеволосой гриффиндоркой он становился лучшей версией себя самого. Эта версия ему не очень нравилась, но нравилась ей. И от того у слизеринца доставало сил снова и снова открывать в себе какие-то благородные черты.
Превратившись в слух, Майлз мало понимал, что происходит у него за спиной, а от подоконника так притягательно пахло паштетом, что желудок невольно свело. Однако, к запаху вкуснятины, добытой из школьной кухни, добавился еще один, какой-то поразительно знакомый. Запах дома. Детства. Городка, где он вырос. Потому, наверное, когда ему разрешили повернутся, Блетчли не сразу заметил колдограф, непонятно как добытый Белл. Все его внимание было приковано к крабовому пирогу, так мало похожему на торт, но превращенному в ежа, исколотого семнадцатью зажженными свечами.
На лице сама собой рождается настоящая улыбка, и он уже готов был вознести комплименты ведьме, умудрившейся так угадать с настроением, но девушка требовательно приподнимает пирог, намекая на то, что свечи не мешало бы и задуть. Майлз наклоняется, загадывает одно-единственное, но такое важное для него желание, и одновременно с тем, как гаснут крошечные огоньки свечей, раздается щелчок и звук вспышки колдографа. Как ему самому не приходило это в голову? Парень бесшумно смеется.
- Спасибо, мисс Белл, - длинные пальцы его вынимают пару свечей из пирога и отламывают кусочек, незамедлительно отправляя его в рот. Глаза Блетчли на мгновение закрываются в немом блаженстве. Это невероятно вкусно, ровно так, как он и любит. Рука тянется за вторым куском, но его он уже подносит к губам Кэти, именно в то мгновение, когда колдограф вспыхивает второй раз.
- Ты обязательно должна побывать в Кромере, - вдруг говорит Майлз. - Это очень маленький городок, но очень уютный. Море почти за окном, рукой дотянуться можно. И скалы отвесные настолько, что даже не все птицы рискуют на них гнездиться. Рано утром в порт возвращаются рыбаки, и тогда рыбий дух наполняет воздух, а сразу за ним и радостные птичьи вопли. Эта жизнь кажется такой далекой от всего, что…
Слизеринец забирает коробку из рук девушки. Привлекает ее к себе, прижимает спиной к своей груди, и вот уже они оба стоят лицом к камере колдографа.
- Раз, - шепчет он в ухо Кэти, - два, - касается губами мочки ее уха, - три, - его пальцы легко перехватывают запястье ее руки, в пальцах которой еще зажата волшебная палочка. Вспышка загорается в третий раз. На этом снимке они будут смотреть друг другу в глаза. Она в смущении, он со всей присущей ему нежностью и улыбкой спрятанной в уголках рта.
- Расслабься, Белл, я не собираюсь приставать к тебе. Ну, во всяком случае, пока сама не попросишь.
Вышло почти с издевкой, о которой он и не думал уже, от того даже язык прикусил. Но сорвавшиеся с губ слова уже не затолкаешь обратно.
- С днем рождения меня? Я рад, что ты смогла прийти

Как же ему нравится слышать голос Кэти. Порой кажется, что он готов вот так всю жизнь подле нее простоять и просто слушать, как она говорить что-то, уткнувшись ему в грудь, как ударяется ее голос о его грудную клетку, проникает внутрь, заполняется все свободное пространство, разносится эхом, и чудится, будто нет больше ничего внутри, кроме ее голоса.
Вот и сейчас, она просто говорит о море, а в голове у Блетчли уже разворачивается пасторальная картина того, как Белл действительно сможет приехать к нему в гости летом. Как расчехлится в их доме самая светлая гостевая спальня, как изумится, но обрадуется мать, как привычно скроет свое удивление за привычным безразличием отец. Но все это будет ничто по сравнению с тем, как за десять минут до рассвета они будут уходить на берег, заворачиваясь в теплые пледы, усаживаться на еще влажный после ночи песок, прижиматься друг к дружке и смотреть в одном направлении, том самом, где солнце уже примется показывать из-за водной глади свой яркий бок. Соленый ветер неизменно будет трепать ее огненные волосы, которые девушка то и дело будет откидывать с лица с тихим смехом, а он...он будет просто любоваться. А потом они непременно отправятся летать вдоль скал. В бухту, куда не ходят моряки из-за рифовых награждений, а местные не ходят из-за уж слишком сложного пешего маршрута. Она обязательно возьмет его на слабо, раздраконит так, что Майлз Блетчли, умеющий уступать девушкам, почувствует в своей душе бешеный азарт и отчаянное желание выиграть. Выиграть ее внимание, ее поцелуй, ее любовь.
Он ушел в свои мысли слишком глубоко, поэтому поцелуй ее, такой легкий и мимолетный, но от этого не менее желанный, возвращает Блетчли в реальность. Ему тоже хочется посмотреть на получившиеся снимки. И ту колдографию, где они пристально смотрят друг на друга, он без разговоров убирает поглубже во внутренний карман своей мантии, поближе к сердцу. Третий снимок он вертит в кончиках пальцев. В нем, кажется, сама жизнь. Кэти, привычно бесстрашно, пробует что-то для себя новое, а во взгляде Майлза на нее замирает какая-то нереальная нежность.
- Эту я тоже себе заберу, - тоном, не позволяющим возражений, произносит слизеринец. - у меня день рождения. А ты делаешь мне еще один подарок, умудрившись проголодаться.
Белл и еда - это всегда был тот еще квест, и то, как питалась гриффиндорская спортсменка, ему совсем не нравилось, что порой он даже в Большом зале умудрялся замечать, что ее тарелка пуста, а после этого, ближе к ночи, обязательно отправлял к ней домовика с сэнвичем из тунца, огурца и творожного сыра и запиской с шуточной угрозой, в которой обещал, что поднимется по внешней стене гриффиндорской башни и будет всю ночь стучать им в окна, если она немедленно не съест один несчастный бутерброд.
В голосе Кэти слышится грусть, которая добавляет ложку дегтя в мед нынешнего дня. Разумеется, им обоим приходят в голову мысли о том, куда вообще заведут все эти их встречи, но Блетчли искренне не понимает, зачем в такой славный момент снова начинать эти старые песни о главном, будто это только из-за него они вынуждены прятаться от всех чужих взглядов, словно совершают что-то абсолютно преступное. Значило ли это, что его рыжеволосая мечта устала от этих недо-отношений или…
Думать об этом самом “или” ему не хотелось, посему, чуть вздрогнув от ее прикосновения, Майлз не без некоторой гордости продемонстрировал ей скромный стол, который ему удалось собрать, обращая внимание девушки на графин с глинтвейном.
- Это клементины, Белл, самые настоящие, - говорит он негромко, усаживаясь на край широкого подоконника, привлекая девушку к себе на колени и с трудом удерживается, чтобы сразу не ухватить ее за коленки, до того они притягательны.
Повернувшись в пол-оборота, он дотягивается до графина и наполняет два стакана. Аромат цитрусов, объединенный с корицей, имбирем и мускатным орехом, пряно бьет в нос, немного кружа голову. Приподняв свой в молчаливом импровизированном тосте, Блетчли делает большой глоток теплого напитка, чувствуя, как тот принимается бежать по венам, разгоняя и без того летящее вскачь сердце. Дождавшись, пока Кэти тоже сделает пару глотков, он убирает стакан из девичьих рук и тут же, не давая ей опомниться, подносит к ее губам тарталетку с нежным паштетом. Стараясь не смеяться, девушка принимается жевать, а парень, понимая, как сильно смущает ее, даже не пытается отвести своего взгляда. Умом он понимает, что обещал, но на уровне самой обычной физики просто ничего не может с собой поделать, ведь самая желанная, такая горячая, такая близкая, вот она.
Дождавшись, пока Белл прожует, наконец, нехитрое, но вкусное угощение, Майлз, наконец, целует ее сам, как умеет, откровенно, воруя напрочь все ее дыхание и заменяя его своим. И в этом поцелуе каждая пряность из выпитого глинтвейна играет своей отдельной нотой. Девушка сидит боком, и потому рука Блетчли скользит от ее очаровательной коленки выше по внешней стороне бедра, ловко поднимаясь прямиком под школьную юбку, очерчивая округлость ягодиц.
Срывающимся голосом, Майлз практически выдыхает в прерванный на секунду поцелуй:
- Иногда мне кажется, что ты специально меня дразнишь, проверяя меня на прочность, - заметив, что девушка в некотором непонимании замирает, но не отнимает рук от его лица, Блетлчи чуть сильнее сжимает ее бедро и лихорадочно облизывает собственные губы, - но я не из титана.

- Глупышка, - картинно хмурится Блетчли, - мне достаточно закрыть глаза, чтобы представить тебя без всей этой школьной мишуры, как же ты до сих пор не можешь понять, что желаннее тебя для меня никого нет.
Но, кажется, поздно, она уже не слышит, взгляд встревожен, губы подрагивают, она принимается частить словами, будто боится не успеть что-то высказать, словно мысли летят вперед слов, а она лишь обессиленно пытается их догнать. Шумно выдохнув, но не спеша закатывать глаза, Майлз опускает голову и утыкается макушкой в девичью грудь, будто бы подставляя шею палачу, признавая свою вину в данном приступе стресса у Белл.
- Все хорошо, все хорошо, - спешит он шепотом прервать ее, пока вторая его рука ловко щелкает по верхним пуговицам рубашки, те расстегиваются без особых проблем, и вот уже мягкие губы парня запечатывают первый поцелуй на нежном ажуре, манящим каким-то невероятным, таким ее, запахом. Рука же все это время покоившаяся под форменной юбкой, поднимается еще выше, и прохладные пальцы скользят под тонкую кромку белья. Майлзу кажется, что еще один неудачный вдох, и его сердце попросту вылетит из груди и больше никогда не вернется. Он спешит запечатать губы Кэти новым поцелуем, более резким, ибо контролировать себя становится все сложнее. Он, кажется, даже чуть прикусывает ее, шумно с рыком выдыхает, резко поднимается, поднимая и гриффиндорку, но лишь для того, чтобы поставить ее на ноги и прижать к пыльной стене заброшенного класса, делившую собой два больших окна.
Возиться с пуговицами больше нет никакой возможности, поэтому сначала, скользя губами по изящной девичьей шее, Блетчли тащит из-под пояса брюк собственную рубашку, чтоб стремительно стащить ее через голову, оставаясь по пояс обнаженным, а еще через миг он поступает так же и рубашкой Кэти. В голове у него даже не щелкает дежа вю, что в каком-то подобном положении они уже были. Кровь стучит в висках, не дает логично размышлять, оглушает, заставляет забыть напрочь о том, как она смущалась. Сейчас он лишь слышит ее горячее дыхание, чувствует, как порывисто вздымается ее грудь, видит, как послушно она поднимает руки, когда ткань ее рубашки ползет вверх.
Майлз перехватывает ее запястья, прижимая их к стене у девушки прямо над головой, поймана, вся его. Такая настоящая, со всеми своими страхами и сомнениями, она все равно здесь. Но уже через мгновение он выпускает ее из своей мертвой хватки, где-то на фоне пролетает мысль о том, что ему нужно чувствовать от нее ответный порыв, иначе это все будет слишком похоже на насилие, а Кэти Белл мало похожа на девушек, которых хочется брать силой, чтоб доказывать им собственное превосходство.
Срабатывает. Ее прохладные пальцы касаются его разгоряченной кожи, и в каждом месте, где она скользит по нему руками, разгораются пожары, требующие быть еще ближе. Быстрее, сильнее, чтоб между ними не осталось даже тонкой щели для воздуха, слиться похлеще сиамских близнецов.
Кэти следует за каждым его движением, периодически приподнимаясь на носочки, чтоб быть чуть выше, и от этого движения ягодицы ее напрягаются до предела. И вот уже шумные поцелуи двоих влюбленных поглощают звук разъезжающейся молнии на юбке. Никаких усилий не требуется, Майлз лишь оглаживает округлые бедра своей девушки, клетчатая ткань самостоятельно ползет на пол. Инстинктивно Блетчли подхватывает Белл под колено, вынуждая девушку забросить одну свою ногу ему на бедро, и вот стон срывается и с его губ, того, кто всегда умел держать свои эмоции под контролем. Но сейчас слизеринец чувствует себя так, словно с него заживо содрали кожу, и вот он стоит под проливным дождем, смешанным с полуденным палящим солнцем, один сплошной оголенный нерв.
Но даже в этот, практически животный миг, повисший между ними двумя, Майлз не был бы собой, если бы не убедился окончательно в том, что сигнал их тел был расшифрован и принят верно. Он накрывает своей ладонью пылающую щеку Кэти, вынуждая ту поднять голову, чтобы посмотреть ему прямо в глаза. Взгляд у нее откровенно затуманен, губы воспалены от его агрессивных поцелуев. Блетчли ловит себя на мысли о том, что еще никогда не видел ее прекраснее, чем сейчас. Девушка инстинкивно подается ему навстречу. Удивительная штука - природа. Неискушенная Кэти Белл, смущавшаяся раньше одного его взгляда, сейчас, ведомая только инстинктом, ловит каждое его движение, и вот пальцы его руки уже спускаются под последний оплот девичества. Девушка вздрагивает, зрачки ее расширяются. Но он не может воспользоваться ее слабостью. И дело здесь совсем не в том, что не пульсирует в его венах желание, а в том, что Майлз хочет получить Кэти целиком, и с эмоциями и с головой, чтоб это было ее осознанное решение.
- Кэти, Кэти, посмотри на меня. Я хочу, чтобы ты была моей. Без остатка. Понимаешь?

Ее первое робкое “стой” Майлз воспринимает с мягкой улыбкой. Это естественно, что ей немного страшно, и все это так быстро, ей куда как проще было бы двигаться чуть медленнее, но сегодня Блетчли потерял вожжи собственного желания. Это было, конечно, неправильно, но так логично, как и все, что происходит между двумя любящими людьми. Парень замирает, хочет привлечь девушку к себе чуть нежнее, чтобы она перестала нервничать, но уже в следующее мгновение понимает, все совсем не так, как ему это показалось.
Она не вырывается, но стремительно выползает из крепкой хватки Майлза, вызывая на лице его еще большее удивление. Сначала недоумение почти детское, как у ребенка, которого лишают только что подаренного воздушного шара. Теперь, видимо, его очередь не понимать, что же такого он сделал не так. Может, лишканул и сделал больно? Вроде бы нет, не успел. Ей было слишком неудобно? Тоже вряд ли, он ведь ощущал, как она поддается в его руках, чувствовал губами бьющуюся жилку на ее шее. Такое не сымитировать. У нее, наверняка, должно быть какое-то логичное объяснение.
Майлз растерян, ловит тревожно девичий взгляд. От былого возбуждения не осталось и следа, его полностью смыло волнение. “Говори же”, хочется закричать ему, пока он смотрит, как неловко Белл пытается прикрыть свою символическую наготу руками, будто секунду назад это совсем не она горела с ним одним огнем. Лучше бы не говорила. В первые, кажется, между ними, Кэти Белл не брала на себя вину. Она заговорила о том, чего хочет. А если быть более точным, о том, чего не хочет.
- Врешь, - опешил ровно на секунду Майлз. Это какой искусной должна была быть ложь, чтобы заставить его поверить во взаимность. Или он сам это придумал в голове, а она просто подыгрывала, пока ей было удобно и приятно, а когда дошло до того, что было обещано другому...Выпрямившись, как железнодорожная шпала, Блетчли закрывает лицо руками и трет глаза ладонями, будто это поможет ему вытереть только что случившееся. Он озлобленно сжимает челюсти, от чего желваки по его щекам ходят так явно, кажется, сейчас скрип раздастся оглушающий. Парень делает два шага по направлению к девушке, но не с целью коснуться. Он только лишь поднимает с пола ее одежду, сорванную минуту назад. Почти Рождество, только тогда он ее пожалел, понимая, что еще не время, быть может, а сейчас обнаружилось, что это он не тот. Юбка и рубашка брошены на подоконник.
- Прикройся, - бросает Блетчли сквозь зубы, а следом наклоняется за своей рубашкой. На манжетах серые следы пыли. В этом классе слишком долго никого не было. Демонстративно встряхивая белоснежную ткань, Майлз надевает рубашку, но застегивать ее не спешит. Он усаживается на край ближайшей брошенной парты и, прежде чем привычно скрестить руки на груди, подносит пальцы к своему носу.
Так вот как она пахнет. Это тоже не подделать. Как должно быть сейчас ей дискомфортно от того возбуждения, какое он смог разбудить в ней. Вот только тот заботливый и нежный парень, в которого Блечли превращался в одночасье рядом с Белл, оказался погребенным под обвалом не_любви. Слизеринец ждет, пока Кэти поднимет на него свой взгляд. Сколько же в нем намешано всего, не разобраться самостоятельно, но встретившись с ней глазами, он демонстративно облизывает кончики пальцев и злобно оскаливается.
- Не хочешь. - Он вторит ее словам, катая их на языке, чувствуя, как болезненно они отзываются где-то в сердце. - Выходит, что на рождество мне не показалось. Ты никогда не любила меня, Белл, да? И слезы твои крокодильи то ли от чувства вины, то ли…
Майлз замолкает, он подходит к накрытому подоконнику, осознавая, что ничего крепкого на их имровизированном столе нет, и тогда в порыве какой-то внезапно обуявшей его ярости, сметает все, что так старательно и красиво расставлял, громыхает посуда, бьется стекло, осколками разлетаясь по полу.
- То ли потому, что мечтала, как на моем месте будет кто-то другой.
Эта фраза звучит абсолютно бесцветно. Он не спрашивает будто, а просто констатирует факт. В два шага Майлз подлетает к успевшей впопыхах накинуть свою одежду Кэти, хватает ее за плечи крепко, наверняка, больно, но взгляд его с чертовщиной на дне, от закипающего внутри него гнева, прожигает ее насквозь.
- Говори мне правду. Из-за кого ты рыдала, как дура последняя на Святочном балу? С ним ты хотела бы сейчас зажиматься по темным углам? Кто он? Я имею право знать, кому так бездарно проигрываю.
Бьется в венах яд злости, будто теперь каждое прикосновение к ней травит его. Блетчли отталкивает девушку от себя, принимается мерять шагами комнату.
- За что, - срывается с его губ против его собственной воли.

Он чувствует запах железа. Едва ощутимый, но явственный. Кажется, что этот запах сейчас единственное, что привлекает его внимание. Будто все его сознание сейчас укутано в плотный мешок, через который не могут пробиться звуки внешнего мира. Он ловит каждое слово Кэти жадно, ни одно из них ему не нравится, ведь она рисует его портрет черным. Не обвиняет открыто, но явственно намекает, что он сам виноват. Этот трюк он использовал довольно часто. Я не обманывал, мам, просто не говорил правду.
Снова и снова в памяти парня всплывают самые любимые прикосновения, когда Белл, укутанная в его объятия, осторожно поднимала голову и кончиками губ касалась линии его подбородка. Он предугадывал это движение ровно за миг, закрывал глаза довольно, даром, что не урчал, как большой кот, и все ему тогда казалось таким логичным, а сейчас по словам все той же Белл, из-за его неуемных желаний, невозможности или нежелании удержать себя в штанах, она снова чувствует себя неполноценной, как она там любит говорить, “пытается быть нормальной”, бред какой. Он отказывается видеть картину с этого ракурса. Да, ему понятно ее желание отдаться впервые любимому, и ему явно дали понять, что это не он. Обидно? Просто невероятно. Хочется крушить все вокруг, орать в пустоту. Где-то у слезных протоков становится горячо до боли. Блетчли задирает голову, шумно вдыхая и зажимая кончиками пальцев переносицу. И тут снова до него доносится этот беспокойный запах.
Потемневшие, почти зеленые, от злости и обиды глаза принимаются искать источник запаха. Его ладони целы.  Но снова и снова центр его внимания смещается к девушке. Изгиб спины, бедра, колени. Все то, что еще минуты назад билось в его руках подобно бабочке, а теперь казалось таким далеким, что не дотянуться ни за что. Взгляд спускается ниже. Инстинкт сработал как надо. Блетчли видит разошедшееся алое пятно. Рана, судя по всему, небольшая, но глубокая.
Через миг он бесшумно возникает у Белл за спиной, резко разворачивает ее так, что девушка вряд ли успевает испугаться, усаживает ее задницей на подоконник, а сам садится на корточки перед ней. Его пальцы осторожно тянут плотную ткань гольфа вниз. Так и есть. Из тонкого пореза сочится алая кровь, она чарует. Но не сама по себе, а больше потому, кому принадлежит.
Как зачарованный, Майлз протягивает руку и нажимает на края раны, вызывая сдавленный вздох Кэти. Запах становится сильнее, околдовывает, манит. Где сейчас волшебная палочка? Не найти, наверное. Подаваясь вперед, слизеринец касается губами пореза, пока его руки ловко отрывают белоснежный манжет с его рубашки, а после и второй.
- Ты врешь, - повторяет он тихо. - Не мне. Себе, Белл. - Отстраняясь и поджимая губы, на которых осталась ее кровь, Блетчли плотно заматывает ногу девушки сначала одним манжетом, потом вторым. - Ты хотела всего того, что здесь происходило. Твое тело не обманывало, ты это чувствуешь до сих пор. Придумала себе в голове образ какого-то идеального человека, должного быть рядом с тобой, а он не захотел. Я понимаю, - его ловкие руки натягивают гольф обратно, вместе с тем, Майлз начинает подниматься, но, замерев в последний момент, запечатывает на коленке Кэти кровавый поцелуй. - Не принимаю. Но ты должна понимать. - Губы парня кривит злая и вместе с тем горькая усмешка, - слизеринская гордость слишком ранимая.
Он опускает взгляд на рукава своей рубашки. Увиденное вызывает в нем некоторое отвращение. Более всего Блетчли ненавидит неопрятность. Всегда с иголочки, сейчас он сам себе противен со всех сторон. Молча, парень закатывает рукава до локтей. Так вроде бы чуть получше. Снова, как в детстве. Пока не вижу - этого нет.
Но смотреть на Белл хочется снова и снова. Только не хочется касаться, будто теперь каждое прикосновение будет приносить только боль. Не резкую, а тянущую, словно лезвием вдоль вены. Сначала холодок, потом тепло. Но тепло смертельное. Она для него теперь яд. Символ его собственной слабости, которой он решил отдаться и получил удар наотмашь.
- Лучше бы, наверное, все оставалось бы, как было до того клятого святочного бала. Я любил бы тебя так, как любят божество на пьедестале. Порой, в минуты особой тоски, я представлял бы, что могло бы быть, окажись мы вместе, а после утешался невозможностью этого. А ты показала мне, как это могло быть, поигралась и решила посмеяться. Даже не думай сейчас открывать рот.
Тон его голоса тихий, но злой просто до остроты.
- Я не хочу слышать ничего о твоем несовершенстве, о том, что ты ничего не можешь мне дать. Воистину, Белл, в эти твои игры я больше не играю.
Тыльной стороной ладони Майлз отирает губы, видя на коже алую полосу. Не ту кровь он рассчитывал увидеть сегодня, да? Да.
- Я найду его все равно. - Они встречаются глазами, и в глазах Кэти парень замечает легкое недоумение. - Я найду того, кто не пустил меня в твое сердце, Белл, ибо, видимо, прочно занял там место. - Голос становится выше, - Убью. - Блетчли ударяет кулаком в стену, шипя от боли, и перехватывает запястье пальцами другой руки. - Траурная вуаль будет тебе очень к лицу.

Я не могу представить тебя со всей твоей сложностью, твоей безупречностью, твоим несовершенством.(с)

- Талант у вас, конечно, девушек, выворачивать все с ног на голову. Но я не понимаю, Кэти, - девичье имя слетает с его губ с нотой какой-то невероятной нежности при всех слагаемых. Он редко называл ее так. Привычнее было по фамилии или же уже прижившееся между ними “кошка-Кэт”, будто пытался до последнего отгородиться и не признавать всю ту нежность и чувство, которое она разбудила в нем, которому он позволил прорасти. И только сейчас это “Кэти” звучит будто последний серебряный колокольчик теряет свой язык.
Он сначала слышит ее тихий голос. Мол, вряд ли он увидит ее в трауре. Но это, кажется, последнее, на чем он может сосредоточиться, потому что в следующее мгновение его запястье прошивает адская боль. Сначала Майлз даже не понял, что произошло, но с диким утробным рыком он падает на колени, перехватывая пальцами запястье правой руки, той самой, которая минуту назад встретилась со стеной. Он физически чувствует, как кисть руки начинает опухать и пульсировать, будто именно в этом запястном канале сейчас кровоточит его сердце. Сцепив зубы, Блетчли принимается покачиваться из стороны в сторону, будто хочет убаюкать боль.
Получается плохо. На высоком лбу у самой линии роста волос выступает тонкая цепочка бисерин из пота. Их бы смахнуть сейчас, но кажется, что выпусти он руку, ту моментально прошьет новый приступ острой боли.
Ему было, наверное, от силы лет восемь, когда он впервые остался дома один. Мать привычно отбыла в Лондон, куда, вероятно, с маленьким ребенком было не с руки, отец…где был отец, Блетчли не знал, но это не помешало ему забраться в отцовскую библиотеку, куда обычно ему заходить было нельзя. Но ведь когда нельзя, то обычно хочется еще сильнее. Тем более, что там хранились удивительные художественные альманахи, каждая иллюстрация в которых была переложена шуршащей белоснежной калькой, что добавляло изображением какого-то натурального волшебства самого их существования.
Высокие массивные шкафы мореного дерева, через один закрытые стеклянными дверками. Их трогать не было вообще никакого смысла. Дверцы были запечатаны папиными заклятиями. В этой библиотеке не было ни одной навесной лампы, но вдоволь хватало их по стенам и на широком столе, за которым и сиживал старший Блетчли, преимущественно разбиравший свою почту, которую не должно было видеть его жене. Книг отец не брал в руки уже давно, а вот Майлза сюда манило, как манит мелодия крысолова всех детей из Гаммельна. Он сел поближе к задрапированному окну, отогнул край тяжелой шторы, впуская узкую полоску дневного света и ухватил толстенный справочник о волшебных тварях Северной Америки. В какой-то момент мальчишка увлекся слишком сильно, что не услышал тяжелых отцовских шагов по коридору, а когда понял, что в комнату заходят, успел только задернуть штору, да спрятаться за шкафом. Он надеялся, что отец быстро закончит свои дела, не вспомнит о сыне и уйдет, тогда Майлз бы, крадучись, выбрался из библиотеки. Но отец был не один. Из темноты своего угла ему не было видно, но зато было хорошо слышен женский смех и тяжелое мужское дыхание. Женщина определенно не была его матерью, но сообразить что к чему Майлз не успел, комната наполнилась стонами и каким-то отвратительным сладким запахом, незнакомым мальчишке. В какой-то момент женщина отчаянно вскрикнула, и Майлз от неожиданности тоже закричал. Это было большой ошибкой. Отец с перекошенным лицом бросился на звук, вынуждая сына ползком лавировать между шкафами, и в какой-то момент взрослый волшебник, ослепленный собственным гневом, врезается в один из шкафов, тот опасно накреняется и ударяется о рядом стоящий. Эффект домино не закончился красивой аркой. Крайний невысокий шкаф со стеклянными дверцами падает прямиком перед Майлзом, и разбитые осколки режут запястье правой руки, которой он умудрился закрыть лицо. Порезанное сухожилие горело огнем, но подлетевший отец, казалось, не видел сочащейся крови, он тряхнул своего сына, как дохлого щенка и отшвырнул от себя в сторону. И вот тогда порезанная рука издала характерный хруст, а Майлз - протяжный вопль.
Этой вой звучал в нем и сейчас, отражался от ребер, уходил вдоль позвоночника и горел где-то на самых краешках нервных окончаний. Он старался не смотреть на Кэти, лицо которой исказилось испугом и какой-то почти физической болью.
Прижимая очевидно вновь сломанную руку к груди, Блетчли набирается сил, чтобы подползти к тому самому куску стены, куда еще несколько минут назад прижимал в порыве страсти рыжеволосую гриффиндорку, и облокачивается спиной на холодную кладку. По телу проходят волной мурашки, вызывающие новый приступ боли и вынуждая Майлза стиснуть зубы еще крепче.
- Уходи! - Почти кричит он, замечая попытки девушки подойти к нему поближе, чтобы понять, что же все-таки произошло. - Я прошу тебя, уходи! Ты ничем не поможешь.
И где-то во внешнем уголке его глаза стекающая капля пота встречается с горячей слезой. Будто все его бессилие и боль обрушивают на него свою волну.