Утаить новости в Хогвартсе практически невозможно. Это ведь даже не деревня. И не стог сеня. Это сито, просеивающее безжалостно и беспощадно каждого, попадающего на решетку. Сотни внимательных глаз и ушей, и ты обязательно попадешься. Поэтому. Наверняка, стоило удивиться тому, как долго те, кто называл себя Отрядом Дамблдора, умудрились продержаться тайком. Наверняка, у Майлза Блетчли подобный талант мог вызывать истовое восхищение, если бы не одно, крайне значимое “но”. В обнародованных списках участников он увидел то имя, которое лучше бы не видеть. Он искал ее рыжую голову весь день, но, как назло нигде ее не видел. Оставалось только догадываться, что теперь ей грозило, и его богатая фантазия не подкидывала никаких мало-мальски безобидных результатов.
Гриффиндорцы никогда не отличались особенным умом, но ему всегда думалось, что Белл попала туда по ошибке, ведь она, при всей своей безрассудности была вменяемой. А разве может человек, в нынешних условиях занимающийся тем, за чем поймали Отряд, называть себя адекватным? Определенно нет. Но, быть может, были у рыжеволосой гриффиндорки хотя бы какие-то логичные объяснения произошедшего, он должен был знать, хоть и не имел права спрашивать. Понимал это прекрасно, но отступать не планировал.
Больше того, он все чаще видел ее в компании одного из Уизли, сжимать кулаки приходилось посильнее, а если рядом оказывалась Корделия, то обнимать ее чуть крепче, попутно шепча ей на ухо очередную скабрезную шуточку, от которой та никогда не заливалась румянцем, но всегда закатывалась звучным смехом, привлекая к ним внимание.
И если со стороны могло показаться, что долговязый слизеринец оставил в прошлом свою душевную привязанность к Белл, то только лишь потому, что он мастерски заштопал дыры в своем сердце, а ноющую и тянущую боль, которую испытывал постоянно, изящно маскировал за привычной пренебрежительной улыбкой.
Он то и дело слышал шепотки студентов, обсуждающих последние новости. Со стороны рейвенкловского стола шепот был достаточно безразличный, хаффлпаффцы были встревожены, слизеринцы насмешливы, над гриффиндорским столом висело напряженное молчание. Подойти сейчас - означало привлечь максимальное внимание не только со стороны местных сплетников, но и ребят из Инспекционной дружины, входить в которую он по-прежнему не собирался, несмотря на яркие и красочные рассказы своего названного брата о том, как это весело. Где теперь Монтегю было непонятно до сих пор. Но о его исчезновении все были поставлены в известность, от учеников мало что зависело, и без того раздраженный и встревоженный Блетчли куда больше напоминал шаровую молнию, готовую разорваться в любой момент от лишнего неосторожного движения.
Записку для Белл он писал прямо на уроке по Трансфигурации. Писал медленно, выводя каждую букву по три четыре раза, словно хотел впечатать их в пергамент на веки вечные, а со стороны казалось, что он крайне внимателен и сосредоточен на уроке. Он был в курсе расписания Кэти. Всегда. Попахивало сталкерством, но на деле Майлзу просто приятно было иногда думать, что они все еще вместе, просто никак не могут увидеться, поэтому, зная, где она сейчас, можно было представить, что нужно просто немножко ее подождать. Во снах, когда мысли контролировать было сложнее, он снова и снова слышал слова о том, что она его не любит. Только в его фантазиях они не звучали тихо и робко, как сорвались с пухлых губ его любимой. Они звучали с издевкой, холодно и жестоко, будто снова и снова проворачивая занозы в его уже затягивающейся ране.
После Трансфигурации у Белл были Заклинания, но вряд ли она настолько проявит свою студенческую ответственность и не отреагирует на его приглашение. Тем более, как показали события последних дней, в том, чтобы нарушать правила Кэти очень даже профи.
“Потому что я влюблен в тебя” нацарапано на клочке пергамента его ровным и изящным почерком, куда больше похожим на почерк его матери, нежели отца, министерского хрыча до мозга костей, только и делающего, что имеющего дело с бумагами, но пишущего какими-то мифическими крючками, мало похожими на английский алфавит.
Рядом с последней буквой начерчена тонкими штрихами астрономическая башня, с которой, наверное, сейчас он лучше бы скинулся, нежели признался Кэти в своих чувствах в том злополучном октябре. Он превращает записку в комок бумаги, как только чернила на ней подсыхают. Урок окончен, он с грохотом лавки поднимается со своего места, проходит по ряду вперед, огибает парту Белл и окликает ее.
- Эй, Белл, говорят, что вы в своем отряде учились сражаться? Отбивайся. - Скомканный пергамент летит прямиком в девичий лоб, на котором он столько раз запечатывал свои поцелуи. Гримаса боли искажает черты лица Майлза, но он в одно мгновение собирается, разворачивается и безразлично выходит прочь, направляясь в сторону астрономической башни, до которой в это время суток никому нет никакого дела.
Здесь привычно ветрено, пусть и не так холодно, как хотелось бы Блетчли, чтобы хоть немного остудить его пыл. Все, что ему остается сейчас - это ждать.

Зябкий сырой ветер заставляет лишь глубже кутаться в шарф. Апрель достаточно солнечный месяц, но сегодняшний день будто исключение, не созданный для прогулок на открытом воздухе, но хотя бы дождя не было, и за это стоило быть благодарным погоде. Его сумка с учебниками лежит на брошенной скамье. Той самой, на которой когда-то и они с Кэти зависали в объятиях друг друга. Но дерево вряд ли это помнит. Не так уж и много в Хогвартсе местечек, где можно было бы уединиться. Поэтому страшно представить, сколько влюбленных пар полировали эту лавку своими задницами. Майлз упирается ногой в торчащий из пола камень, а руки закладывает в карманы мантии. Он, кажется, замер будто соляной столп и даже дышит через раз, словно не хочет потревожить фантом тех собственных воспоминаний, которые покоятся здесь. Ему достаточно закрыть глаза, чтобы услышать тихий голос Кэти. Пальцы медленно поднимаются по галстуку, замирая на узле. Как и ее когда-то, когда она притянула его к себе, целовала сама, заинтересованно. И эту заинтересованность он принял за взаимность. Ничтожный глупец, чуть встряхивает слизеринец головой, пытаясь прогнать навязчивое наваждение, но понимает, сейчас ему не чудится, он действительно слышит ее голос.
-  Я никогда не говорил Ей, что влюблен. Больше того, - длинные пальцы Блетчли медленно разрывают злосчастную записку на крошечные кусочки, а уже через миг он раскрывает ладонь, подставляя ее ветру, моментально подхватившему бумажные обрывки, и чуть прищуривается, провожая взглядом чернила, вызвавшие-таки адресата по месту. - мы с ней никогда не бываем здесь вдвоем. Слишком...лично. Поэтому она вряд ли догадалась, о чем была эта записка. А ты догадалась. И пришла.
Парень не считает свою нынешнюю девушку тупой или ограниченной. Но он не может не ощущать, его личный внутренний мир мало ее интересует, и для этого, конечно, он и сам прикладывает усилия. Они все чаще бывают вместе на публике, остановить их может только нынешний запрет, но сутки напролет за ними Амбридж следить не сможет, а у Инспекционной дружины куда как больше интересных занятий, чем ловить отдыхающих слизеринцев. А в те вечера, когда Майлз и Делия оставались наедине, Блетчли куда как с большим удовольствием занимал позицию слушателя, задавая какой-нибудь один, цепляющий, вопрос, позволяющий Джиффорд пуститься в пространный ответ. О себе говорить не хотелось, открываться он более никому не собирался, не зажило еще, да и вряд ли заживет, когда он сам себе постоянно срывает заживающие шрамы, будто бы регулярно проверяет, насколько он еще жив. Пока чувствует боль, значит, жив. И это она дарит ему жизнь. Даже болью.

почему мы всегда чудовищно переигрываем,
когда нужно казаться всем остальным счастливыми,
разлюбившими (с)

Покачиваясь с пяток на носки, Майлз замолкает, не спеша озвучивать то, ради чего вытащил Белл сюда. Той пока тоже не совсем понятно, что происходит, она старается всячески не смотреть Блетчли в глаза, однако, и уходить не спешит.
- Плохо выглядишь, - говорит он бесцветно, к чему прикладывает максимум усилий, но все же голос чуть дрогнул, следом за рукой, которой хотелось потянуться, чтобы привычно убрать волосы, упавшие на ее лицо. - Почему ты не смотришь на меня, Белл? Неужели тебе не интересно, зачем я тебя сюда позвал? Не ври, что думала, будто я перепутал адресатов записки, я никогда не был настолько полоумным.
Слизеринец не спешит приближаться к девушке, напротив, он делает несколько шагов в сторону от нее, попутно скользя ладонями по внутренним карманам своей мантии. Здесь. Пачка сигарет на месте. Во влажном воздухе запах табака, даже, безусловно, не особенно дорогого, кажется излишне сильным. Майлз морщится, постукивает сигаретой по помятой пачке, зажимает ее губами, высекает аккуратное пламя, и через секунду выпускает ноздрями облачко сизого дыма, тут же принимающегося щипать его слизистую. Он чуть прищуривается, глядя на Кэти не отрываясь. Она, при всей его к ней любви, горящей не прежним огнем, но тлеющей непрерывно, чадящей, вынуждающей задыхаться, действительно выглядит изможденной. Под глазами залегли синие тени недосыпа и беспокойства, привычно бледная кожа практически прозрачна, будто и веснушки стали бледнее, хотя если верить наступившему сезону, должны были высыпать с новой силой. Кажется, приглядись поближе, увидишь каждую синеющую венку на ее шее, как пульсирует кровь, разгоняемая частыми ударами ее сердца. Она волнуется, при всей своей усталости и, наверняка, растерянности от сложившейся вокруг ситуации. Ее волнение висит в воздухе, как и его злость. Злость за то, как она неразумно себя ведет, как рискует собой, непонятно для чего, за то, что она позволяет себе быть счастливой.
- Чего тебе не хватает? Неужели мало тебе всего того, что происходит в последнее время? - Голос его звучит сначала тихо, вкрадчиво, будто он сюда пошептаться пришел, но с каждым следующим словом сталь звучит все сильнее, глаза становятся все холоднее, он припадает к сигарете, отчаянно втягивая дым, выпуская тот уже через практически сжатые, побелевшие губы. - Какого драккла, ты полезла в этот клятый отряд? Чтобы рано или поздно оказаться пойманной? Чтобы что-то изменить? Что? Почему именно ты? Что ты можешь изменить? Или....или это Он, этот мерзкий один из двух, сподвигает тебя на подвиги? Ради, - Майлз будто бы давится, - любви? - Последнее слово он не выдыхает, а практически сплевывает.

В его жизни как-то сразу и слишком внезапно оказалось много поводов для волнения. И ему это совсем не нравится. Куда как проще жить за завесой не мнимого и театрального, а самого настоящего безразличия, взращенного годами, и каким-то магическим образом в одночасье растерянного. Будто бы все это время он жил под покровом прочной, совершенно непробиваемой, брони, а теперь она рассыпалась в труху, утекла сквозь его расслабленные пальцы. Да, позволила дышать полной грудью, но напрочь  лишила ощущения безопасности и всемогущия. Ты теперь практически и физически смертный даже от душевной боли, будто обнажен, как нерв или провод, искрящийся электрическим разрядом, причиняешь боль самому себе даже самым незатейливым движением, и потому, так тревожно Майлз сейчас ловит каждое слово Кэти, будто бы она сможет открыть ему глаза на все то, что с ним до сих пор происходит, будто бы сможет освободить его, чтобы он в одночасье перестал мучиться, ища в толпе ее глаза, чтобы перестал злиться, наполняя себя, словно бездонный сосуд, черной злобой, будто бы сможет выдумать какое-то заклинание, чтобы Блетчли, наконец, поверил, он не любил ее никогда, это была просто блажь и похоть. Ведь она сама так быстро в это уверовала, но только не успела его самого этому научить.
В горле и в носу становится слишком сухо от табачного дыма. В глаза он не попадает, но вызывает какой-то спазм, от которого чудится, будто становится абсолютно нечем дышать. Два или три раза он широко раскрывает рот, будто выброшенная на берег рыба, слизеринец не пробует голосовые связки на прочность, знает, что в нужную минуту голос не подведет, но ощущение секундной беспомощности раздражает еще сильнее, чем те пропагандистские речи, которые сейчас толкает прямо перед ним Белл. Гриффиндор головного мозга. Меньше всего на свете ему хотелось касаться всей той псевдовоенной грязи, которую разводил вокруг себя Поттер. Для Майлза вся эта шумиха была не более чем привлечением внимания. Можно подумать, всегда приводил он немой аргумент во внутреннем споре, мало студентов убивалось на Турнире Трех Волшебников? Ну, пополнил Диггори эту нелепую статистику. А даже если и вернулся Волдеморт, как утверждает этот пучеглазый патлатый недоносок, то уж явно не кучке учеников стоит лететь с палочками наперевес, чтобы остановить его. Бред какой, мысленно говорит он, понимая, что шепчет уже вслух:
- Какой же бред.
Но развить свою полную полемики речь он не успевает, ибо получает практически в лоб информацию о том, что все то недолгое время, когда он мог и смело называл Кэти своей, она ему врала. И сейчас полетят со всех сторон стрелы упреков, что он ее ни о чем не спрашивал, поэтому, чисто теоретически, это не может считаться ложью. Но открывая свою душу перед ней, как раскрытую книгу, Майлз хотел быть уверенным в том, что эта искренность двухсторонняя. Больше того, ровно вот до этого момента он в это верил. И эта мысль, воспоминание о собственной способности доверять, быть понятым, быть тем, кому безоговорочно доверяют, позволяла ему все это время держаться на плаву. А сейчас будто бы под дых ударили, заныла только затянувшаяся рана в боку, полученная им во время неудачной вылазки в лес на поиски Монтегю. Парень инстинктивно прижимает ладонь к тому месту, которое принялось пульсировать, забывая, что пальцы сжимают тлеющую сигарету. Снова обжигает кожу между пальцев. Выругавшись едва слышно, он отбрасывает окурок в сторону, сейчас ему все равно, даже если кто-то из педагогов его найдет. Искры летят по булыжникам беззвучно, подпрыгивая на миг и растворяясь в сыром воздухе насовсем. Пройдет дождь, размочит бумагу фильтра, размажет остатки табака по вековым камням, и не останется и следа от так называемого преступления против школьной дисциплины, равно как и слабый ожог, оставшийся на тонкой и нежной коже между пальцев, затянется уже к завтрашнему дню, слишком уж привычное "ранение", но вот то, что делала с ним Белл, напоминало ковыряние грязными руками в ране, только-только начавшей заживать.
Он садится на корточки, вытягивая руки прямо перед собой, будто бы сейчас это самое важное для него на свете зрелище. Вдох, пара ударов сердца, и Майлз закрывает лицо ладонями, шумно выдыхает, затем скользит руками по закрытым глазам, поднимаясь по лбу, откидывая назад волосы, словно хочет стряхнуть все услышанное, как дрянное наваждение, будто дурной сон, пришедший так невовремя и не должный оказаться правдой. Но он по-прежнему перед ней, пусть Кэти и сменила место своей дислокации, будто нарочно обходя его по выдуманному импровизированному только ей одной видимому кругу. То ли устала, то ли нервничает, то ли предпочитает лишний раз не встречаться с ним взглядом.
- Какой бред ты несешь, Кэти. - В этом обращении ни яда, ни подкола, ни издевки, лишь какая-то безумная усталость, с какой рыдающий все ночь ребенок зовет свою мать, понимая, что раз та не приходила все это время, то не придет и сейчас, но зовет все равно, ибо в тот момент, когда не остается ничего, даже надежды, приходится разжигать ее огонь в своей душе самостоятельно. Так и он сейчас, на мгновение поджимает губы, понимая, что произнес ее имя так, как зовет ее в своих снах, тревожных, мятущихся, в которых она постоянно исчезает, будто образ ее, подобно отражению в мутной воде, растворяется, чтобы уже никогда не вернуться из мерцающей ряби.
- Что ты можешь сделать в свои шестнадцать лет? Кому нужна твоя жертвенность, кроме тебя самой, да разве что того рыжего полудурка, которому ты с таким вниманием поправляешь шарф на школьном дворе. Очень, наверное, весело вспоминать, каким дураком лепила меня в то время, пока я умудрился в тебе раствориться. Или...- Майлз поднимается на ноги, в два шага оказывается перед Белл, длинными и непривычно для него самого холодными пальцами хватает ее под подбородок, но еще не за горло, вынуждая так же подняться с парапета, на котором девушка только успела умоститься, - или вы очень весело посмеялись с ним, над тем, какой же я - остолоп? - Пальцы невольно сжимаются, ибо чувство гнева уже зашоривает ему глаза, вынуждая дышать все чаще, вот-вот приближаясь к границе гипервентиляции легких, будто он уже не слышит ничего, кроме крови, стучащей в его ушах.

Она говорит, что ей больно. Даже не говорит, практически выдыхает. Но в кровь Майлза тут же будто укол адреналина впрыскивают. Он буквально физически ощущает, как несется вскачь его сердце, как расширяются зрачки и раздуваются ноздри, словно он на гоне дикого оленя, и вот-вот того настигнет. Первым инстинктом было моментально разжать пальцы, сделать несколько шагов назад, опустить голову, стряхнуть наваждение, но он остается недвижим, все равно что Александрийский маяк, хватка становится только сильнее, будто сломан спусковой механизм у мышеловки. Ее пальцы цепляются за ткань его мантии, но вызывают только желание поморщиться, стряхнуть ее прикосновение, показать ей, что с ним так играть больше не нужно. Если девушке по-прежнему хочется расширить свою френдзону, то он в нее точно входить не намеревается, а если реально хочет освободиться, то прикладывает к этому слишком мало усилий.
Но тут же жалобный выдох сменяется ядовитыми упреками, и столько в них желчи, что светлые брови Майлза недоуменно приподнимаются, а губы искривляет презрительная усмешка. Глупая девчонка. Когда же уже, наконец, разберется во всех своих чувствах и перестанет дразнить его. Всего миг назад ее глаза молили, а сейчас, поглядите-ка, пытается укусить. Львица? Нет. Той хватило бы удара лапы, чтоб выбить дух из него. Действия Кэти куда как больше напоминают неопытного тигренка, который все вокруг пробует на зуб, пытаясь понять, что ему нравится, а что нет. Его подобное не устраивает, поэтому он не собирается как-то оправдываться, говорить, что уж если за пять лет он не рассказал ни одной живой душе о своих чувствах, то уж точно не намеревается прекращать сию крепкую традицию. Но начинать подобный разговор - значило снова признаваться ей в своих чувствах, а такого унижения он больше не переживет. Самооценка, в конце концов, даже у слизеринцев, с виду непробиваемых, достаточно хрупкая и восстанавливается слишком долго.
В отношениях с Корделией Майлз не нашел замену или отдушину, она была той, кто не требовала от его слишком многого, но порой веселила, порой пылко и страстно целовала, когда шкалил в его голове эмоциональный градус. Ей каким-то странным образом всегда удавалось угадывать его настроение. Наверняка, это какой-то генетический талант, вряд ли приобретенный, не хотелось думать, что к своим шестнадцати годам Джиффорд могла похвастаться настолько разношерстным опытом. Да, иногда она раздражала его своей видимой и показной поверхностностью. Но разве за этим сейчас Блетчли вызывал Белл на эту клятую башню? Нет. Он боялся за нее, за то, чем может закончиться для этой безголовой гриффиндорки все эти выступления. Ведь он не сможет ей помочь, прикрыть ее спину, быть рядом и подставить свое плечо, а читать после в новостных хрониках о том, как группа детишек оказалась в смертельной опасности из-за того, что они слишком переоценили свои идеалы....Не слишком хотелось. Но с губ Блетчли не слетело по-прежнему ни единого слова. Казалось, что они не были ей нужны. Она, как и всегда, все решила сама, сделала все выводы.
- Ну, конечно, чистые и непорочные, - едва слышно выдает парень ровно в тот момент, когда девушка, наконец, затыкается.
Все эти игрища без правил ему поперек горла, поэтому, почувствовав, что Белл действительно пытается отстраниться, он выпускает ее, стряхивает кисть руки, будто от напряжения та сейчас просто раскалится. Но ее пальцы все еще на его мантии, будто она забылась и теперь собирается нанести какой-то ответный удар. Майлз успевает только приподнять свои руки, чтобы в круговом движении освободиться от ее физического прикосновения, раз уж из души пока вытряхнуть не удается. Но всего за одно мгновение, и он решительно не понимает, как это случилось, оказывается в кольце ее крепких объятий. И вот девушка уже прячет лицо у него на груди, как раньше, когда он позволял себе какую-нибудь пошлую шуточку или горячо шептал ей на ухо, как сильно хочет услышать ее сладкий стон. В этом объятии раньше он находил что-то умилительно нежное, теперь же, казалось, он горит под ее ладонями, будто бы сердечная боль мутировала в физическую, искривляющую его лицо болезненной судорогой.
С первым инстинктом он не успевает справиться. Майлз умащивает свой подбородок на ее макушке, пока одна его ладонь скользит вдоль пожара ее огненных волос. Она ведь даже пахнет, как прежде, это удивительно.
- Зачем, - парень делает глубокий вдох, обхватывает ладонями девичьи плечи, не отталкивает, но не делает больно, просто держит крепко, словно боится, что Кэти растворится сейчас воздушным облаком. - Зачем ты делаешь это, зачем снова мучишь меня.
В недоумении, драккл, таком привычном на ее лице, что порой ему начинает казаться, что все это не более чем искусная актерская игра, Кэти поднимает голову и смотрит прямо ему в глаза.
Она не любит тебя, она любит другого, ради него она рискует своей жизнью, репутацией своей семьи, всем, что имеет. Она никогда не будет с тобой, потому что каждый день снова и снова она вкладывает доверчиво свою руку не в твою ладонь. Тобой она просто играет, потому что может выпустить наружу потаенные желания, которые скрывает от своего привычного круга.
Все эти мысли бьются нервной жилой у его виска, заставляют чаще дышать, чувствуя, как гневом, будто ликвором, наполняются уже не только его вены, но и легкие. У нее, судя по повисшему молчанию, так же нет ответов на те вопросы, что остались неозвученными. Майлз сжимает челюсти, заглушая непроизвольный рык, встряхивает головой, а уже через секунду до пронзительной боли впивается губами в приоткрытый рот молодой ведьмы, не спешащей отвешивать ему пощечину. Ладони слизеринца выпускают плечи Кэти, скользят по спине и прижимают к себе агрессивно, не давая шевельнуться. Он теряет контроль, но этот поцелуй прерывать не собирается, проникая все глубже, прикусывая нежные девичьи губы с внутренней стороны почти в кровь, чтобы через миг пройтись по ним собственным языком, пытаясь заглушить отчаянную пульсацию.

И наши прежние страсти.
Под гнетом бытовых ненастий.
Наши чувства заледенеют.
Перейдя в имитацию счастья

Джентльменский кодекс, вшитый, кажется, в его генетический код, в большинстве случаев, портил Майлзу жизнь. Но так уж он был устроен. Если он брался за какое-то дело, то предпочитал доводить его до конца, ну, или хотя бы того момента, когда можно было с чистой совестью сказать, мол, я сделал все, что было в моих силах.
Так было в отношениях с Селиной. Он был идеальным бойфрендом, больше того, даже наслаждался этой ролью, особенно, когда ловил скрытую очень тщательно улыбку на губах своей снежной королевы, ведь доставалась она очень немногим. У него и в мыслях не было изменить ей с кем-то. Но ведь любовь к Белл уже жила в его сердце въедливой червоточиной, которую было не вытравить ничем. Он справлялся, доставало сил. В какой-то момент отношения с Мур зашли в тупик, но и тут джентльменский кодекс не дал сбоя. Майлз принял всю вину на себя, понимая, что так будет единственно правильно. Толстокожесть и умение маневрировать во внимании к своей персоне помогли ему тогда вылезти без особых жертв, только кто же знал, что случится Белл и этот омут с головой, из которого выдираться приходилось с болью и буквальным выдиранием ее из себя.
Разумеется, Корделия стала своеобразным спасательным кругом, пусть пока и не догадывалась об этом. Дрессированный слизеринец улыбался по команде, шутил по неслышному щелчку пальцев, ухаживал так, как умел, красиво, был нежен и изящен наедине. Появлялись ли в его голове мысли о возможной измене? Пока он не понимал, к чему вообще приведут их отношения. С Мур было как-то понятнее. Статус определял, Джиффорд отличалась от тех девушек, с которым он раньше обычно проводил время, этим, наверное, чем-то привлекала, а иногда и вовсе вызывала приступ настоящего доброжелательного смеха, когда, например, забывала в своей темной гриве волос огрызок ядовито-желтого карандаша, которым последние пару часов стремительно штриховала очередной набросок. Увлеченные люди, пожалуй, умеют заряжать окружающих какой-то странной своей энергией.
Думал ли сейчас Блетчли о том, что изменяет Корделии? Нет. Он вообще ни о чем не думал, особенно, когда первый порыв оттолкнуть его от себя Белл превратила в крепкую хватку, а возмущенное мычание в тот самый глубокий и какой-то почти животный стон, вынуждая невольно Майлза улыбнуться в этот, их самый агрессивный, поцелуй.
Девочка моя, как же ты можешь так обманывать себя. Ведь твое тело отзывается на каждое мое прикосновение. Потащи я сейчас мантию с твоих плеч, ты лишь приникнешь ко мне еще сильнее, я чувствую, как твое сердце принимается гнать кровь сильнее, как подаешься ты вся мне навстречу, совсем как в тот вечер моего дня рождения, ты ведь даже дышишь через раз, я осязаю кожей, как ты задыхаешься, пытаясь сдерживаться, хоть и не получается, как полыхают твои щеки, залитые слезами.
Слезами...
Когда гриффиндорка отстраняется, но не отходит, Майлз не сразу понимает, что она там лепечет, кровь в его ушах бьется слишком сильно, заглушая звуки остального мира, вынуждая сосредоточиться лишь на собственном внутреннем мире. Дыхание от ее слов на его губах, воспаленных, еще чуть подрагивающих. Но он уже переключился, сфокусировавшись на влажных дорожках слез. Запах соли, вперемешку с запахом ее кожи, манит не меньше. И вот Блетчли делает глубокий вдох, дожидается, пока Кэти закончит говорить, вроде как взывая к его совести, причитая практически, мол, за что он так с ней, как уголки его губ вздрагивают. Он лишь в самый последний момент удерживается от ехидной усмешки, но нет-нет-нет, снова спрятать свое лицо на своей груди он ей не позволит.
Майлз ощущает удар. Но он слишком слабый для того, чтобы расценивать его, как нападение или наказание за своеволие. Парень делает крошечный шаг назад, перехватывает цепко девичьи руки за запястья и прижимает их к груди Кэти, заковывая ее в своеобразный замок. Она не отворачивается, хоть и пытается не смотреть ему в глаза. Майлзу этого и не надо сейчас. Он склоняется к девичьему лицу, шумно втягивает воздух носом, а после этого кончиком языка проходится по влажной слезной дорожке, оставленной на полыхающей щеке. Кэти замирает, уж этого она от него точно не ожидала. Нервная дрожь проходит по ее телу, словно он пугает ее сейчас. И Майлз выдыхает уже ровнее, прикрывает глаза и запечатывает поцелуй на высоком девичьем лбу прямо меж бровей.
- Бей сильнее, - шепчет он. - Сильнее, Белл, покажи мне всю свою ярость, - Блетчли, сжав хрупкие запястья еще раз, легонько отталкивает Кэти от себя, а после раскидывает свои руки в стороны. - Мне не за что тебе мстить. Я всего лишь разбудил в твоем теле такой огонь, которого ты сама испугалась, я зажег тебя, а у Уизли, видимо, духа не хватает дровишек подбрасывать, поэтому ты сейчас здесь, поэтому ты по-прежнему стонешь, не в силах скрывать весь ураган своих эмоций, и прижми я тебя сейчас в темном углу, ты не поспешишь уходить.
Голос его звучит зло, он провоцирует ее сейчас, хочет испытать настоящий удар, чтобы почувствовать себя живым, чтобы понять, он не замерз окончательно, она не убила его тогда своим отказом, в этом клятом январе, она просто должна добить его сейчас, чтобы он смог переродиться, исцелиться, освободиться.
- Ты не меньшая лицемерка, чем я, - голос его становится выше, он уже не боится, если кто-то застанет их в этой башне, - признай это, - почти кричит слизеринец, - Ну, же, БЕЙ! ДРУГОГО ШАНСА У ТЕБЯ НЕ БУДЕТ!

Отредактировано Miles Bletchley (18.01.22 22:29)

Она всегда говорит слишком много. От этой мысли Блетчли морщится. Со стороны чудится, что рыжеволосая гриффиндорка снова и снова создаёт нетканое полотно из слов, в которое хочет завернуться, как в кокон, в котором сможет укрыться от окружающего мира, в последнее время не особенно к ней дружелюбного.
Тыльной стороной ладони Майлз касается собственных губ, ещё хранящих ее жар и запах. Казалось, совсем забытое ощущение, но ему даже глаза не надо было закрывать, чтобы вспомнить изгиб ее шеи, романтический мягкий завиток рыжих волос на затылке, мочку уха, созданную для поцелуев, острую ключицу, вздымающуюся в свете догорающего камина грудь, встревоженную его близостью. Все это, казалось, навсегда оставалось с ним, как с матерью остаётся кулон, в котором прячется первая обрезанная прядь волос ее ребенка. Трепетно и нежно хранимое. Он смотрит на нее, склоняя голову то к одному плечу, то к другому. Так смотрят на диковинную птицу, которую искали слишком долго и, наконец, поймали. Со стороны могло бы показаться, что слизеринец совсем не слушает ее. До того отстраненное у него было лицо, но это лишь внешняя обманка. Каждое слово, что слетало с пухлых девичьих губ ударялось о его невидимую броню, покрывавшуюся микротрещинами. Со стороны казалось, что щит цельный и прочный, но сам Блетчли знал, достаточно сейчас одного крошечного камушка, чтобы вся выстроенная защита с оглушительным звоном посыплется к его же ногам, заполнит все пространство хруст стекла, за которым он прятался так долго, считая искренне, что его защита самая прочная на свете, но он продолжает смотреть на девушку и понимает, он любит ее ровно так же, как полюбил в тот день, когда обратил на нее внимание на площадке стадиона. А если не так, то сильнее, но вряд ли кто-то вообще может любить сильнее, чем он. Это чувство будто бы хорда в его позвоночнике, металлический стержень, без которого Майлз не представляет, как жить, потому что никогда не жил. От того, наверно, каждое ее слово, каким она хочет обидеть его, оставляет лишь тонкую насечку на сердце. Мол, посмотришь потом, каким чудовищем она считает тебя. Ты для нее не больше чем какой-то искуситель, даром, что без яблока, тобой она проверяет себя, ловко использует и манипулирует.
Руки парня опускаются. Провокация не прошла. Защищаться не придется, потому что она не настолько горит тобой, Майлз Блетчли. Голос девушки звучит тихо, но четко, ему не приходится напрягаться, но на губах сама собой цветет одна из самых противных его усмешек. Презрительная.
Бабушка ему всегда говорила, что с этой гримасой он на какого-то инфернала становится похож, после чего отвешивала затрещину и велела так больше никогда не делать. Но тут контролировать лицо совсем не получалось. Ярче и жирнее Белл рисовала круг френдзоны, а который пыталась, очевидно, пригласить Майлза, взывая к его воспоминаниям, рассказывая, как хорошо ей было с ним. Но он мало походил на дурачка, готового просто быть рядом. Он лишь недоуменно вскидывает брови, его благородство, недавшее ему перейти границу дозволенного, она принимает лишь за какую-то доброту, мол, видел же, что ей страшно, в то время, как сам Блетчли горел на жертвенном костре собственного джентльменства и любви к Кэти, понимая, что никогда не сделает ей больно именно поэтому.
- Какая же ты бестолковая, - в его голосе нет и грамма злости или яда, лишь абсолютная и какая-то беспросветная безнадёга. Он делает один шаг назад, потом еще один. С каждым шагом, которым девушка пытается приблизиться к нему, он отстраняется, сохраняя между ними расстояние, которое она сама и обозначила. Он принимает правила ее игры, и более не готов оставлять свое сердце на жертвенном алтаре, там, где оно никому не нужно и попросту покроется килограммовым слоем пыли.
- Я же с этого и начал наш сегодняшний разговор. С того, что весь твой риск абсолютно безрассуден. Я понимаю прекрасно, чем тебе это грозит, но тебе будто бы все равно. Остановись.
Перестав пятиться в одно мгновение, Майлз выбрасывает вперёд правую руку, давая Кэти знак, чтобы она просто остановилась и даже не пыталась к нему приближаться. Рука предательски дрогнула. Та самая, что в январе была сломана в приступе бессильной ярости. И следа не осталось после того не слишком удачного перелома, разве что теперь время от времени прошивала запястье словно разрядом электрическим боль. Но она была больше соматической, фантомной, сублимированной из всех его скрытых эмоций. Тех самых эмоций, которые сейчас, видимо, рвались из него наружу.
- Ты не слышишь меня. Не хочешь слышать. Я не знаю. Ты придумала себе в голове какого-то идеального мальчика, с которым можно играть в ласки и страсти, а потом возвращаться к светлому и чистому, что ты зовешь любовью. Оставаться чистой, непорочной и незапятнанной скрытыми низменными желаниями, а теперь ещё и в ореоле мученического борца за правду. Я меньше всего на свете хотел бы, чтоб ты пострадала в той войне, которую почему-то ты решила сделать своей. И если бы мог, я бы умер за тебя, - следом за рукой подвёл и голос. - Но нет на свете ничего более жалкого, чем никому не нужные жертвы. Ни моя, ни твоя. - Пришлось чуть откашляться, ибо першить начало невероятно. - Твой добрый и славный Джорджи не меньшая скотина, чем самые ушлые мои однокурсники, и можешь быть спокойна, я ещё найду возможность отомстить ему за то, что они с братом сделали с моим лучшим другом. Ведь месть должна настояться. Мы должны расстаться на этом. - В мутных болотного цвета глазах мелькнула сталь, - ты запомнишь меня отъявленным проходимцем, которого стоит бояться в темных коридорах, я запомню тебя той самой яркой девчонкой, истово хохочущей на отборе в команду своего факультета.
Парень разворачивается резко. Лишний раз лучше не встречаться им взглядом, он подбирает свою сумку и устремляется к выходу. Сегодня он уйдет первым просто потому что не останется у него никаких эмоциональных сил провожать ее взглядом. Майлз даже не оглядывается, разве что замирает на первой ступеньке лестницы, ведущей прочь из башни. Слизеринец чуть поворачивает голову, демонстрируя свой упрямый профиль.
- Найди того, кто сможет защитить тебя, кошка-Кэт. Просто не подставляйся лишний раз там, где можно избежать риска. Слабоумие и отвага никогда не шли тебе.