- Merde!* - По давно устоявшейся традиции этого ругательства недостаточно, чтобы описать все внутреннее возмущение Мишеля Лафонтена, то, с каким усердием он сейчас трёт своё раскрасневшееся лицо большими руками, отворачиваясь от только что забитого квоффла в кольцо его сборной.

Проиграть англичанам для Лафонтена все равно, что получить удар под дых - хочется корчиться от боли и орать на своих подопечных, чего он никогда себе не позволял и не позволит. «Торнадос», по его весьма скромному мнению, кое он ещё никогда не озвучивал вслух, не более, чем «des cretin»**, которые готовы пойти на самые грязные ухищрения, лишь бы продвинуться в турнирной сетке чемпионата Лиги. Ещё в самом начале сегодняшнего матча они слишком быстро вывели из игры Лафарж несколькими попаданиями бладжера, чуть было не переломав французу напополам метлу и лицо.

- Des cretin. - Впервые произносит он шёпотом.

Трибуны взрываются очередным громогласным криком, от которого и без того трудноразличимая толстая шея тренера ещё больше вжимается в плечи. Его взгляд направлен на стоящую рядом со сложенными на груди руками молодую француженку, по лицу которой он давно научился все понимать без слов, потому что та пошла в него - никакой фальши и притворства, чрезмерная, доходящая до грубости искренность, граничащая с самодовольством и упрямством. И только красота, доставшаяся от матери, которую можно было бы обвинить в родстве с вейлами, но нет.

- Qui a marquй le but?*** - Вполголоса спрашивает Мишель, неуверенный в том, что хочет знать ответ. Дочь же отвечает ему молчанием, едва заметной морщинкой меж бровей, холодным, почти отстранённым от происходящего взглядом.

Он понимает и без слов. Для французской сборной - это последний матч на этом чемпионате. Ловец «Торнадос» делает почётный круг с зажатым в перчатке снитчем, заканчивая игру с невероятным отрывом в счёте. Британцы ликуют, взрывая фейерверки в безоблачном небе над французским стадионом, голубые и золотые конфети рассыпаются по амфитеатру-трибунах, но Мишель уже этого не видит, он садится на метлу, чтобы встретиться со своей командой, чтобы поблагодарить каждую и каждого, чтобы заверить их, что в следующий раз они точно победят, жаль, что уже без него.

Ведь сегодня на конференции Мишель Лафонтен собирается объявит об отставке.

***

Лафонтен машет руками, как заводная повторяя «sans commentaires», желая наконец вынырнуть из бесконечного потока облепивших ее пиявок-журналистов. Без нескольких месяцев год, как она решает, какое издание удостоится чести освещать успехи сборной, или брать интервью у членов команды, какие колдографии будут украшать глянцевые страницы журналов, и кому из сборной она разрешит сниматься в рекламе.

Лее Лафонтен месяц назад исполнилось двадцать, но ее профессиональный статус и личную жизнь с особым усердием обмусоливают в желтой прессе: «папина дочка, оказывается той ещё chienne aristocratique****, отказавшей сыну посла Магической Австрии в «аудиенции»», - и все в этом же духе, расписанном так, что сама Вероника Франко может подтереться своими сопливыми сонетами.

Лафонтен - символ французской сборной, звезда, которая зажгла себя сама, благодаря вложенным в ее образование и воспитание родительскому труду и терпению…

- Это правда, что вас видели в компании Оливера Вуда? У вас отношения? - Британский акцент режет слух сильнее, чем только что озвученная глупость, очередная чушь, состряпанная только лишь с одной целью - наконец вывести Лею Лафонтен из себя.

Не дождутся.

- Вуд? Кто это? - Она останавливается резко, упуская из виду золотую копну Жозефин - капитана сборной, за которой следовала все это время по коридорам дворца, выделенного министерским отделом магического спорта Франции для конференции и приёма. - Оче’гедной ваш посол? - Лафонтен картавит намеренно, а последнее слово и вовсе произносит с ударением на последний слог (непроизносимую в англ. языке «e»), ставя своим ответом шах и мат слишком зелёному пареньку, возомнившему из себя эдакую журналистскую акулу, зубы которой только что сточила молодая француженка.

Леа Лафонтен быстро меняет гнев на милость, знает, что, независимо от ее ответа сейчас, назавтра будет иметь целый разворот пикантных подробностей ее якобы страстных и долгоиграющих, как прованское вино, отношений с игроком «Паддлмир Юнайтид».

И если у неё с кем и есть отношения…
то только с работой.

***

Но даже работа сегодня ее разочаровывает так, что хочется напиться до беспамятства. Разочаровывает отец со своей слезливой речью на публику, от которой Лафонтен становится чуть ли не пунцовой, сдерживая слезы. Впервые конференция для неё превращается в пытку, в несколько кругов ада по Данте, которые она выдерживает лишь на голом упрямстве, без толики былого энтузиазма и азарта.

Сегодня проиграла не только их сборная.

Быть может пресса права, и Леа - законченная папина дочурка, которая теперь, оставшись один на один с огромным миром спорта, попросту испугается, сбежит, оставив все свои грезы и мечты о великом будущем покоиться на дне Сены. Под отцовским крылом было куда проще изображать из себя сильную и независимую… и что теперь?

Но свободнее не дышится даже тогда, когда журналисты покидают дворец. Все ещё хочется сбежать в одну из спален, закрыться ото всех и как-то пережить эту ночь, чтобы найти в себе силы утром жить дальше. Но это ведь так не работает?

В бальном зале все ещё много людей: «Торнадос» держатся стаей, облюбовав амфитеатр-бар, и их сплоченность чувствуется даже здесь - в возгласах и тостах, в громком смехе и манерах, кои далеки от представлений о чопорности англичан; из своей сборной Лафонтен замечает только Жозефин в платье сливового оттенка. Леа тут же ловит себя на мысли, что после конференции так и не переоделась: заправленная в брюки белая рубашка с идеально сидящими на тонких запястьях манжетами и туфли - моветон для светского мероприятия в кругу приглашённых спонсоров сборной. Но у Лафонтен горе. Ей можно. Ей все равно. А если и топить горе в вине, то ничего лучше молодого Божоле для этой благочестивой цели не найти, только вот ударяют бархатные рубины в голову резко, заставляя схватиться за ближайший стул, но каблук уже скользит, и хоть Лее удаётся устоять на ногах, но содержимое бокала выплескивается на чью-то рубашку, оставляя винные капли и на ее слегка дрожащих от происходящего пальцах.

- Pardon… - Только вот никакого сожаления ни в смеющемся взгляде, ни в едва скрываемой улыбке, когда Леа узнает в англичанине Фенвика. Будь ее воля и отсутствие сдерживаемых сейчас социальных норм и правил, то вылила бы всю бутылку тому на рубашку в знак своей искренней, неподдельной симпатии. - Il y a une tache sur votre chemise.***** - Издевается, не желая так быстро переходить на английскую речь, которую отточила за год жизни в окрестностях  Кембриджа прежде, чем вернуться на родину и стать менеджером французской сборной. - Bravo! Достойная победа. - Она вручает квиддичисту свой пустой бокал, чуть ли не запихивает его тому в сжатую ладонь. - Как так вышло, что ты сегодня не прозевал ни одного квоффла? Удивительно просто.

*дерьмо (фр.)
** идиоты (фр.)
***кто забил? (фр.)
****стерва (фр.)
*****у тебя пятно на рубашке (фр.)

Отредактировано Sophie Fawcett (12.05.22 15:15)

соблюдаем субординацию.
у нас идеальный союз:
я будто митинг.
ты - провокация.
поддаюсь… (с)

Во французском есть такая фраза: «Chaque jour je t’aime davantage, aujourd’hui plus qu’hier mais moins que demain» - «сегодня я люблю тебя еще больше, чем вчера, но уже меньше, чем завтра». Сейчас, чуть ли не задыхаясь от поднимающейся вверх по телу и обжигающей непримиримым пламенем злости, Лафонтен готова вычеркнуть во всех источниках приторно-мерзкое слово «люблю» и заменить на такое подходящее, как «ненавижу».

Враньё.

Мервин Фенвик - это не про «ненавижу». Слишком пафосно и громко. Мервин Фенвик - это про «s’énerver», раздражать и бесить. Все их словесные перепалки и споры - это каждый раз танго, в котором достаточно искры, чтобы начался пожар. Она делает шаг, становясь ещё ближе, желая заполнить таким важным своим «я» все пространство вокруг. Приподнятый подбородок и горделивая осанка. Никакого притворства и лжи. Откровенная, неприкрытая неприязнь в каждом повороте головы, в каждом прикосновении, манерном закатывании глаз на каждую глупую фразу, на бахвальство, которое цепляет похлеще всех этих его зажиманий с журналистками.

- Я думала, ты лучше разбираешься в алкоголе и… поражениях. - Нарочное движение рукой в сторону испорченной рубашки (только зря перевёл салфетки), ладонь не касается, останавливается всего-то в паре дюймов, но Лафонтен уже кусает губы от нетерпения съязвить что-то ещё, да так, чтобы побольнее, чтобы сводило зубы от вкуса испорченного не без ее участия столь торжественного для «Торнадос» вечера. - У сегодняшнего поражения вкус польской водки в девяносто шесть градусов, от одного глотка которой хочется не просто расцарапать себе горло, а молить…, - она касается подвески, обхватывает тонкую серебряную цепочку на своей шее кончиками пальцев, - молиться и клясться, что это больше никогда не повторится. - Ещё один шаг, так, чтобы наклониться, но не прикоснуться, чтобы лишь на мгновение потонуть в мужском парфюме, узнать его, убедиться, что это все тот же Мервин. - Никогда. - Полушёпотом, чуть ли не касаясь краешка уха губами. Зачем? Сама себе не отдаёт отчёт, привыкнув делать все, что хочется, а хочется разозлить, всю накопленную за этот чертовый день обиду выплеснуть, пролить не то собственными слезами, не то молодым вином по белоснежной ткани. Красное на белом - картина, достойная того, чтобы висеть в одном из залов Лувра, рядом с Рафаэлем Санти и Караваджо, как символ загубленной эпохи, вспыхнувшей французской революцией по улицам Парижа.

- В следующий раз угости лучше какую-нибудь журналистку, - отстраняется резко, поправляет воротник собственной рубашки, а затем прячет ладони в карманах брюк, - а то все статьи да интервью с твоим участием сквозят… mauvais gout*. Сплошная… безвкусица.

- Убе’ги от меня свои…

- Да не ломайся ты!

- А ты что смот’гишь? Заби’гай своего пьяного… chiot**!

Тот самый chiot скалится, заламывает пальцы, снова тянется ими к плечу Лафонтен, но не успевает резко потянуть ее на себя, как глухой удар в живот заставляет отшатнуться, скорчиться, стекая своим довольно массивным телом по кирпичной кладке здания.

- ТЫ СОВСЕМ ОХРЕНЕЛ? - Не вопит, а скорее хрипит он, отхаркиваясь себе под ноги. - Из-за ЭТОЙ сраной лягушатницы? Ты вообще с головой попрощался?

Лафонтен пятится назад, будто ошпаренная накатившими болезненными воспоминаниями, натыкается спиной на поднос с парочкой бокалов красного - карма настигает ее быстрее, чем она успевает прошипеть такое привычное в их семье ругательство, как «merde».

- Mademoiselle La…

- Je vais bien, c'est bon.*** - Все далеко ненормально, и Лафонтен хочется побыстрее избавиться от мокрого пятна, стекающего по ткани рубашки за пояс брюк. Ей остаётся только провожать обозлённым взглядом молодого официанта, невовремя подкравшегося со своим дурацким подносом. - Так и будешь стоять с этим экспрессионизмом на рубашке? - Оборачивается она к Фенвику, сменяя злость на скепсис. - Идём уже. Сот’гем нашу совместную неуклюжесть.

Смысл своих же сказанных слов до Лафонтен доходит не сразу. С таким опозданием, что она так и застывает с опущенной ручкой на двери в свой номер.

Ничего совместного у них нет и быть не может. Какие-то обрывки воспоминаний из далекого прошлого, но не более. То, от чего хотелось бы откреститься, вытащить из своей памяти и пустить в свободное плаванье по Ла-Маншу, а ещё лучше придавить огромным таким камнем где-нибудь на дне Средиземного моря, чтобы наверняка.

Лафонтен кривится своим же мыслям и таки заходит в номер, но свет не включает, двигается в сторону примыкающей комнаты.

- Пару минут подожди… где-то на тумбочке должна быть палочка.

Но палочки там нет. Это уже француженка поймет позже, а пока ей не терпится заняться собой, встречаясь с откровенно жутким отражением в зеркале - когда спишь меньше пяти часов в сутки, такое случается. А у Лафонтен в последние недели это в порядке вещей.

- Как хорошо, что журналюг вы-пе’гли раньше, иначе к утру имели бы целый разворот с историей о нашем бурном романе. - Кричит она из ванны, с трудом расстёгивая мелкие пуговицы, которые все никак не хотят поддаваться ее желанию стянуть с себя побыстрее липнущую рубашку. - Хотя погоди, у меня же воображаемый роман с Вудом! Как я могла о нем забыть?!

Лафонтен хотела бы забыть об этой гнусной сплетне, но не может - прокручивает в голове очередной ответ для прессы на случай, если те начнут эту историю пускать в тираж. Ни дня не проходит без того, чтобы ее имя не фигурировало рядом с каким-то очередным послом «мать-его-доброй-воли», или квиддичистом, да таким, что хочется от прочитанного бить зеркала, а по факту приходится лишь оберегать пошатнувшиеся от последних матчей сборной нервы отца, оставляя того по возможности без корреспонденции, отправляя стопки газет в камин, где им и место.

Достало.

*дурновкусие (фр.)
**щенок (с)
*** Все нормально, я в порядке.

- Не дождёшься.

Показушное равнодушие, достойное награды за лучшую актерскую роль. Равнодушие, которое она примеряет на себя каждый раз, будто одно из дорогостоящих платьев, доставленных в перевязанный атласной лентой коробке. Равнодушие, столь ювелирное и крепкое, как золотые серьги в ее ушах, как россыпь бриллиантов на кольце. Ей все равно, кого он лапает при ней, кто у него был вчера и кто будет завтра - у него всегда кто-то есть, и кто-то будет, о ком она знать не желает. Рядом с ним все превращается в игру, и если она не уверена в своей победе, то пропустит ставку. Так тому и быть. Но уходить… - никогда.

Другое дело, когда щеголяние в мокрой одежде на приёме очков не добавляет - приходится, закусив язык, сбегать, прихватывая с собой «безвинного спортсмена», о чем жалеет так скоро, отмахиваясь от нескончаемой болтовни короткими фразами, будто от крайне назойливого шума.

- Себе помоги. - Резкое, острое, идеально наточенным лезвием разрезающее наполненный запахом цветочного мыла воздух. Она смотрит в сторону двери какие-то доли секунд. - Ты ничего обо мне не знаешь. - Слова, сказанные почти что от самого сердца, оставляют яд на кончике языка, ещё секунда, и он алыми нитями теперь растекается внутри по венам. Это горечь, которую если и можно скрыть от сторонних глаз, то от себя самой не утаишь. Это то, что хочется отрицать, нервно смеясь, но все равно будешь чувствовать отвратный вкус собственного бессилия. - Вы ещё не добрались до финала Лиги. Остынь.

Лафонтен сдаётся. Руки опускаются, с трудом дойдя до середины пуговичного ряда, пальцы сжимаются на неровном ободке раковины-ракушки. Ногти царапают акриловую эмаль, не оставляя следов. Если бы только так было еще и с людьми, но те лишний раз расстраивают, осознанно или нет, причиняют боль, от которой не спасают ни зелья, ни извинения, ни даже забвение. Разрушенное душевное изнутри собирать по кусочкам сложнее, чем взорванные фрески Рафаэля Санти в Ватикане - ни заклинанием, ни маховиком времени. Отмотай время назад, не повтори ошибок, но беспокойство останется, будет преследовать тенью - сотканным полотном из предчувствий и дурных снов.

Каждая встреча с Фенвиком заканчивается этим. И как бы ни старалась Лафонтен отгораживаться, или, напротив, идти напролом, исход всегда одинаков.

- Я принципиально не встречаюсь с квиддичистами. - Как бы случайно возвращается она к разговору после достаточно продолжительной паузы. - Каждый второй помешан на том, чтобы потешить своё эго, да позажиматься с фанатками. - Сдерживается, чтобы не напомнить про карман брюк, в котором, она уверена, дождётся своего часа скомканная бумажка с номером или адресом «службы спасения». - Поэтому моя команда преимущественно состоит из девушек, для которых карьера и спо’гт на первом месте. Да, мы проиграли. Потому что в нашей стратегии нет места для грязных манё’гвов. Одно поражение - это ещё не конец всего.

Надо почаще себе об этом напоминать, - делает пару глубоких вдохов, опустив голову, чтобы только не встречаться с самой собой в отражении. Виновата. Дала слабину. Отец бы ей этого не простил. Она бы и сама себе не простила. Но рядом с Фенвиком все становится только сложнее, давит, выбивая всю спесь, накопленную месяцами третирования команды. Это больше не повторится. Никогда.

Она стягивает брюки, кое-как снимает полурастегнутую рубашку и подставляет махровое полотенце под кран. На душ сейчас совершенно нет времени - слишком долгое отсутствие может стать поводом для очередных сплетен, а уход с торжества с Фенвиком - очередным сюром, который можно будет продать журналюгам подороже. Какая-нибудь обиженная [жизнью] Мервином фанатка непременно решит озолотиться.

- Там где-то платье висит. Чё’гное. Оно…

- MADEMOISELLE LAFONTEN! - Требовательный стук в дверь застаёт ее полуголой и все ещё прячущейся за дверью ванной комнаты. - S'il-vous-plaоt, c'est une urgence! Monsieur Lafonten, c'est urgent!

- Un moment, je viens vous ouvrir! - Услышав об отце, Леа напрочь забывает и о Фенвике, и о том, что приходится выскочить из-за двери в одном белье. - Свет не мог включить? - Шипит она в темноту, кидаясь в сторону шкафа.

***

- Было подозрение на инфаркт, - слова кажутся какими-то бессвязными, словно жидкая творожная масса, из которой вот-вот должны слепить десерт, поместить в форму и запечь, - просто перебрал…, - отстранённый от реальности голос, в котором ни капли сочувствия, сопереживания, будто речь идёт о каком-то вымышленном персонаже, имени которого она даже не знает, - оставили под присмотром до завтра.

Голова тяжёлая, будто после двух глотков бургундского бренди, что плещется в бокале под аккомпанемент камерного оркестра, развернувшего своё выступление среди подсвеченных в июльскую ночь виноградников на окраине Салерн. Должно быть тепло и уютно, но Леа этого не чувствует, прислоняясь затылком к холодной больничной стене.

- Хочется вина и… круассан. - Натянуто улыбается Лафонтен, желая всем сердцем откреститься от того, кто она такая, кто такой Мервин, и что вообще происходит вокруг. Но не выходит - золотые рамки, в которые ее поместили, словно декорация, разрушение которой грозит немедленным исключением картины из экспозиции в Орсэ. - Тебе нужно вернуться на приём. К команде. - Говорит она с той же интонацией, как если бы обращалась к Лакруа или Сибилл, вечно сбегающим с мероприятий, чтобы остаться вдвоём - ещё одна проблема, с которой Лафонтен предстоит разобраться. Подобным отношениям не место в квиддиче, и в этом вопросе Леа будет жестока со своей командой, особенно, если выяснится, что сегодняшнее поражение - не просто грязная игра и удача со стороны «Торнадос».

Лафонтен жестока со всеми, и это плоды воспитания, не иначе. Жестокость же по отношению к самой себе давно стала рутиной, жалкой пародией на жизнь.

- Хотела бы я быть такой же самоуверенной и безразличной ко всему этому… миру. - Против ее воли улыбка появляется на лице, хорошо, хоть взгляд устремлён в потолок - порой так легко прочесть по ее лицу все, о чем думает, что чувствует, но правда намного глубже, спрятана подальше от сторонних глаз, там, где все давно подорвано и растерто в пыль.

Отредактировано Sophie Fawcett (28.05.22 22:56)

Леа откашливается, поднося тыльную сторону ладони к губам: к непривычным больничным запахам примешиваются ароматы собственных духов и мужского парфюма, цветочный запах мыла из номера. Пальцы в который раз за сегодняшний вечер касаются подвески, не задерживаясь и опускаясь на тонкую ткань шелкового платья, едва ли прикрывающего колени, оттого заставляя чувствовать себя ещё менее защищённой в сложившихся обстоятельствах.

Отец никогда не злоупотреблял выпивкой. Пара бокалов за ужином не делала из него пьяницу, несущего полную околёсицу о политике или же о командах-соперниках;  он всегда оставался собой - немного громким, немного грубым, с красным от давления лицом. Рассказывал о том, как ещё четверокурсником был принят в школьную команду, как много о нем писали, когда прошёл отбор в сборную страны на роль охотника, как много проводил времени в поездках, и не было ни дня, чтобы он пожалел о том, что посвятил всю свою жизнь квиддичу. В этом и был весь Мишель Лафонтен.

До сегодняшнего дня.

Леа не знает, сколько выпил сегодня отец. По всей вероятности, достаточно, чтобы его [внезапное] бессознательное состояние приняли за сердечный приступ. Сейчас она должна убеждать себя, что не виновата. Не виновата в том, что не поддержала его морально, что отвлекалась на Фенвика, что не уследила. Не виновата в том, что это вряд ли останется незамеченным прессой, не появится пляшущими буквами в желтых газетенках. Не виновата, что все вышло из-под контроля, что в какой-то момент оказалась неспособной действовать на опережение, позволив сбить себя с толку.

(Не)виновата.

Определённо хочется закатить глаза на всю эту британскую недо_заботу, но Лафонтен только сильнее зажмуривается, потирая виски, будто Фенвик - ее извечная мигрень, от которой так и не смогла избавиться.

- Мервин, - она уже и не помнит, когда в последний раз называла его по имени, предпочитая официальное «вы», или же такое неоднозначное «ты» в те моменты, когда их светские беседы переходили в стадию обострённого  конфликта, - из-за всей этой суматохи вокруг отца, я видела парочку журналистов даже у входа в больницу. Поверь, завтра за завтраком увидишь целый разво’гот про наш воображаемый роман. Не забудут упомянуть, как я разбила сердце красавчику Вуду, изменив с тобой. Туше.

Если с чем-то не можешь справиться, порой бывает полезным оставить все, как есть - перебесятся. Все. И фанаты, и журналисты, не боящиеся погрязнуть в кипе чужого белья. Однажды это все закончится, как и любая шахматная партия - одним движением палочки сметая все живые фигурки с доски.

- И какое же у вас амплуа, мистер Фенвик? - Она не спешит принимать «руку помощи» от того, кого хотела бы видеть меньше всего сегодня, конкретно сейчас и вообще, чьё лицо хотела бы навсегда стереть из памяти, не встречать на глянцевых страницах журналов и потёртой, шероховатой бумаге газет, чьи колдографии всегда вызывали неоднозначные эмоции, а встречи оставляли едкий осадок, как от дурно сваренного кофе.

А потому с этой его заботой сейчас она путается ещё больше в себе, застревает на невидимой грани, боясь сделать шаг в неизвестность, окружающую со всех сторон.

Но его ладонь оказывается тёплой (хоть и ожидала обратного). Никакого катаклизма не происходит, стены не начинают рушиться, а безобразная плитка под ногами все ещё на месте. Мир не перевернулся от того, что она дотронулась до него и даже переплела пальцы.

- Любите же вы свои… чаи. - Все ещё ворчит, все ещё не улыбается, боясь, что уж это точно станет причиной огромной озоновой дыры в атмосфере, или же пожара в стенах Лувра. Не отпускает его руку не потому, что эта близость отзывается гулкими, но замедленными ударами меж рёбер, и вовсе не по той причине, что начинает кружиться голова от прильнувшего к лицу жара, а потому, что пространство и время вокруг них утрачивают силу, воронкой поглощая и отбрасывая в тихий и безлюдный переулок прямиком из коридора Магической больницы.

Секундами позже Леа отпускает руку Мервина и запахивает молочно-кремового оттенка тренч, поднимает воротник. В конце сентября в Париж всегда приходят холода, отстукивая по подоконникам квартир неряшливой моросью, прячась в водосточных трубах, словно нашкодившие мальчишки. Время близится к одиннадцати, а потому редкие прохожие, прячась под однотонными зонтами, вовсе не замечают чудаковатую пару, вышагивающую по бульвару Сен-Мартен: она молчит, отстранённым взглядом рассматривая то вывески закрытых магазинчиков и булочных, то темные воды канала, потревоженные усиливающимся дождём. Они идут, изредка и совершенно случайно соприкасаясь плечами, но кажутся далекими друг для друга, только повстречавшимися незнакомцами.

Не доходя до площади Республики, они сворачивают у Caveau de la République - известного в этом районе парижского кабаре; серая дверь, которую магглы избегают из-за наложенных на неё чар, ведёт через  длинный темный коридор во двор-колодец, освещённый в это время лишь блеклым лунным светом, просачивающимся через рванные дождевые облака, будто молоко сквозь решето.

- Так и ходишь с пятном. - Она останавливается у примостившихся по центру двора резных лавок, достаёт палочку из кармана и направляет на Фенвика, избавляя того не только от своей случайной неуклюжести, но и расправляя, выглаживая воротник рубашки, старается не встречаться взглядом, потому манипуляции с внешним видом заканчиваются быстро и почти что без лишних слов с ее стороны.

Стук каблуков по каменной лестнице прямо из дворика вниз. Леа снова оборачивается на Мервина и хмурится прежде, чем красная дверь перед ними превратится в мутное пятно, пропуская гостей обратно в прошлое: мерцающие белые и красные прожектора, выхватывающие силуэты на сцене, крошечные круглые столики с плавающими в вазах-аквариумах зажженными свечами, хаотично разбросанные на стенах постеры, подсвеченная красным и желтым барная стойка.

- Ou etais-tu, Lea? - Темнокожая волшебница всего одним плавным движением руки отправляет сгорбленному и седеющему посетителю стакан с огневиски. - Je l'ai vu deja vu quelque part…*

Лафонтен лишь пожимает плечами, кивает в сторону зала, старается быть безразличной, почему-то уверенная, что уж тут на Фенвика вряд ли все поголовно будут вешаться.

- Je prendrais une tasse de the… et un verre de scotch, s'il vous plait. Deux verres.**

Леа выбирает самый дальний от стойки, но ближайший к сцене столик, отправляет тренч на ближайшую вешалку-стойку и падает в обитое красной тканью кресло, скрещивая уставшие ноги.

Два стакана и чашка чая появляются быстрее, чем она успевает хоть что-то сказать, но это не удивляет, напротив, заставляет выдать подобие улыбки; Лафонтен благодарит волшебницу кивком, а пальцы уже держат чайную ложку, помешивая лабуду из чистого скотча и чая с бергамотом в пропорции почти что один к одному.

Все ещё сложно поверить, что здесь, в столь привычном для неё месте (куда она всегда приходит одна, и уходит также в одиночестве) нашлось место для кого-то вроде Мервина Фенвика.

- Пару лет назад мама привела меня сюда на выступление своего «друга», и, как иронично, что именно с ним она впоследствии и сбежала в Штаты. Об этом даже не поленились написать в парочке газет. И все же, благодаря ей, я полюбила джаз - музыку, которая способна за три минуты заставить грустить, радоваться и предаваться мечтаниям. Это волшебство без волшебства. Только послушай.

Она прикрывает глаза лишь на пару секунд, а потом возвращает взгляд на миниатюрную сцену, едва вмещающую рояль (за которым пока никого) и ударную установку. Волшебник, исполняющий соло на саксофоне будто родом из сороковых - мешковатый, невзрачный пиджак, широкий галстук не в тон, и эти жуткие тяжёлые ботинки, которыми он умудряется отбивать такт. Сила и воля в его музыке диссонируют с внешним видом, но в этом и заключается магия.

- Ты потанцуешь со мной? - Спрашивает она все с той же нейтральной интонацией, с которой говорила в больнице. От пары глотков чая ещё больше бросает в жар, потому она откидывает волосы за плечи. - Конечно, если Ме’гвин Фенвик танцует также хорошо, как защищает кольца на поле.

*Леа, ты где пропадала? Где-то я его уже видела…
**Будь добра, мне чай… и стакан скотч. Два стакана.

Ложка гулко ударяется о покрытые глазурью края керамической чашки. Скотч на темной поверхности чая оставляет мутные разводы, как паутинка чьих-то воспоминаний на прозрачной воде Омута памяти.

Лафонтен помнит все, выдёргивает сплетенные нити из памяти, обнажая болезненные кадры. На них Леа плетётся по тёмным коридорам вслед за матерью, наблюдает, как та примешивает алкоголь в чай или высокую кружку с кофе, как одаривает своим вниманием завсегдатаев бара, как струится шелковая ткань по ее все ещё идеальной фигуре, подчеркивая тонкую талию и округлые бёдра, как отстукивает в такт каблуками по паркету и ногтями по лакированной столешнице, как смахивает за плечи вьющиеся локоны темных, как ночь, волос.

Мама… Николь Лафонтен - символ утонченности, икона французского стиля, женщина, способная своим природным шармом и улыбкой добиваться всего, чего только пожелает. Леа хотела бы хоть немного походить на неё, но отцовский снобизм и жесткий характер оказались сильнее, и лишь благодаря им Лафонтен стала той, какой ее знают со страниц газет и колдографий в журналах.

- О вас так много говорят, столько захватывающих историй, сплетен. Может вы поделитесь с читателями, кто такая на самом деле Леа Лафонтен?

- Девушка, живущая своей работой и семьей. - Хмыкает она, потирая кончиками пальцев висок. - Моя жизнь - это только квиддич и поддержка отца. Иного быть пока не может.

- Но… ведь…

- Однажды за горой сплетен и вымыслов будет сложно узреть правду.

- А куда ты намереваешься сбежать, Мервин Фенвик? - Отвечает она, не задумываясь, вырывая слова из контекста. Ей на самом деле интересно, и она даже задерживает свой взгляд на его лице. Все происходящее кажется нереальным, и магия тут совсем не при чем. Возможно, все дело в ломающихся со скрежетом границах, через которые они вдвоём переступают, но все ещё продолжают оставаться собой.

Они - противоположности. И как бы Леа не пыталась этого всячески отрицать, притяжение почти ощутимо физически, стоит только ему стать ближе, обхватить ее за талию, снова и снова врываться в ее серую жизнь сносящим все с пути потоком, бурлящим, бушующим, возносящим свободу в абсолют.

- Как ты уже сказал, думаешь, кто-то действительно в это поверит? - Она чуть наклоняет голову в бок, лишь на мгновение закрывает глаза, когда ощущает его пальцы, касающиеся волос, заставляющие вздрогнуть ещё больше, а сердце предательски замереть, будто ожидая чего-то большего. От этих мыслей становится не по себе, будто от сцены, в которой загнанная хищником лань ожидает своей судьбоносной участи. Нет, Лафонтен никогда не была и не будет жертвой, оттого прячет улыбку за скепсисом, выдыхая на раз-два. - Никто не поверит в то, что «приличная девушка», живущая своей работой, влюбится, как ты там сказал, в бездушного ублюдка? Куда проще представлять «папину дочурку» рядом с каким-нибудь Вудом, ждать пышной свадьбы на х’генову тучу гостей, рисовать троих детей и домик где-нибудь в графстве… бла-бла-шире. - Она раздражается и не скрывает этого, останавливает и без того почти завершившийся на ее словах танец. - Это для тебя все превращается в игру, Мервин.

Уверенный шаг назад, и Леа сталкивается (в очередной раз за этот вечер) с мужчиной. Благо, на неё не летят бокалы с выпивкой, но лицо, поворачивающее к ней, вызывает не меньше раздражения, помноженного на удивление от столь внезапного появления бывшего менеджера американской сборной.

- О, какая встреча! - Фальшивые нотки в его голосе растекаются бэквокалом под все ещё меланхоличное соло со сцены. - Мадмуазель Лафонтен, какими судьбами? - Этот же вопрос ей хочется задать в ответ, но она лишь покусывает губу, еле сдерживая вскипающую злость за конфликтные встречи минувших лет. - Очень жаль, что ваша сборная не прошла дальше. Проиграть любительской команде…

- «Торнадос» достаточно сильная команда. - Наконец отвечает она, не думая приукрашивать свои слова, и дело даже не в том, что Мервин все ещё рядом с ней - уж его эго она хотела бы тешить в последнюю очередь. - Вы так не считаете, мистер Миллер?

«Мистер Миллер» лишь усмехается, вздёрнув подбородок с мелкой, едва проступающей щетиной. На нем темно-синяя атласная рубашка и брюки - так обычно одеваются тогда, когда желают провести вечер, не вспоминая о работе, за парочкой коктейлей или тремя бокалами сухого мартини.

- Все равно мне было горько следить за вашим проигрышем. - Намекает он на то, что присутствовал лично на сегодняшнем матче, но, по всей вероятности, приглашения на вечеринку «после» не получил. - Ваш отец столько вложил в сборную, а…

- Спасибо, мистер Миллер.

- К чему эти официальности, Леа, просто Дэвид. - От его ухмылки становится тошно, но Лафонтен не подаёт виду, даже не меняется в лице. Миллер же специально, как ей кажется, игнорирует присутствие голкипера «Торнадос», даже ни разу не взглянув в его сторону, что тоже о многом ей говорит. К примеру, что нужно все это приветствие заканчивать и убираться из бара подальше, но тут, как назло, саксофонист заканчивает партию под тихий всплеск аплодисментов, передавая сцену пианисту и молоденькой ведьме-певице в красном платье в пол.

Лафонтен не успевает сделать шаг назад, будто предчувствуя, что собирается сделать в ту же секунду американец, уже тянущий к ней руку. Его ладонь слишком туго оплетает ее запястье, будто ядовитой веревкой, и она даже умудряется сделать наивное движение, чтобы освободиться, но путы-пальцы только сильнее вжимаются в кожу.

- Ну же, Леа. Всего один танец.

Каждое его слово отстукивает звоном-пульсом в ушах, хочется закрыться обратно в своей равнодушной к окружающему миру скорлупе, но поздно - бежавшая от одного хищника лань угодила в лапы другого. Как неосторожно и опрометчиво было попасться на провокацию, что бы ни задумал этот Миллер, все не так очевидно, как кажется.

«Всего один танец» - отстукивает в голове звонко, приторно. Лафонтен хватает всего одного нескончаемого танца с Мервином, в котором пока что ведёт квиддичист, не позволяя перехватить инициативу, сделать хоть шаг в сторону или же вовсе оборвать его, пока ещё звучит музыка в его честь. Не сказать, что ей не нравится, но ноги уже устали, хочется остановиться, взять передышку, в лучшем случае, порвать с этой призрачной связью раз и навсегда.

Не выходит. Мервин все равно оказывается где-то поблизости. На страницах журналов, обнимаясь с очередной моделью, на страницах спортивных газет, ослепляя своей улыбкой даже через удачные казалось бы колдографии. Всегда удачные. На всех он прекрасен, и оттого Леа только сильнее сжимает зубы, ворчит что-то невнятное на французском и отшвыривает газету в камин.

Ещё немного усилия, и на запястье Лафонтен будет красоваться на утро синяк. Но хватка крепкая, невозможно выдернуть руку, пусть она пыталась уже несколько раз. Маленькая морщинка меж бровей, нахмуренный взгляд, по которому обычно и так все понятно, но не в этот раз. Миллер не понимает намеков, или делает вид, что не понимает. Зато Леа уже чувствует приближение Фенвика - его парфюм накрывает и ее, его присутствие переворачивает все внутри, заставляя съёжиться, но в тоже время опустить напряженные плечи и расплыться почти что в победной улыбке.

Она знает, что он не останется в стороне. Только рядом с ним она чувствует себя защищённой от всего мира сразу. В этом не хочется признаваться, но глупо было бы отрицать, и это уже даже не злит. Особенно сейчас.

Рука американского агента наконец ослабляет хватку, выпуская ее запястье. Лафонтен тут же принимается массировать, делая шаг назад, за спину Фенвика. Ее благодарность ему перемешивается с долей страха, который теперь вырывается на первый план, заглушая звуки со сцены, сосредотачиваясь в точке пересечения вратаря Торнадос и Миллера. И не зря - стоит Мервину поднять руку, как Леа закрывает глаза, рефлекторно, но тут же открывает, осознав, что ничего катастрофического не произошло. Миллер скрывается из поля зрения быстрее, чем вокалистка успевает перейти с куплета на припев.

- За что ты извиняешься? - Взгляд в упор и полное игнорирование его слишком надуманного и официозного обращения к ней. - Кажется, это я должна извиниться за столь недопустимую сцену. - В голове с десяток других фраз, которые она могла бы произнести, но выдала совершенно алогичную, будто под копирку, будто реплику какого-то иррационального персонажа, которому самое место где-то на задворках основного сюжета.

Лафонтен отводит взгляд, следит за тем, как Миллер, накинув пальто, уходит прочь. - Пожалуй, на сегодня хватит выпивки и музыки. - Она все ещё не смотрит на Мервина, как если бы была перед ним виновата. Да и чувствует нечто схожее, ведь именно она испортила ему рубашку, вытянула с приёма, оторвав от команды и общего празднества, именно она потянула в больницу, а после ещё и в это место. Если бы не она…

- Если ты не против, я бы хотела вернуться в отель. - Будто спрашивает разрешения сбежать, а может даже надеется, что Фенвик пойдет с ней. - Тут в паре кварталов есть портал.

Дождь все ещё грустно барабанит по железным ставням, собирается лужицами между прямоугольниками старинной брусчатки, закатывается прохладными каплями за воротник тренча. Лафонтен отлепляет со лба намокшую прядь, убирает за ухо и поднимает ворот, съёживаясь.

Прогулка до портала вышла менее напряженной, но в этот раз она не обронила ни слова, все поглядывая на мостовую, ловя своё отражение и Мервина в мелькающих мимо стёклах витрин. В голове сумасбродно крутятся мысли о дне сегодняшнем, давно забытые воспоминания, вытесненные рабочими моментами, семейными неурядицами, переплетенные какой-то совершенно чужой для неё самой тоской. Мысли же о дне завтрашнем наполнены усталым ожиданием, невозможностью предугадать, что напишут о поражении сборной, об уходе отца с должности тренера, о его внезапных проблемах со здоровьем.

Отец ушёл. Да. Только сейчас Леа отчётливо это стала понимать. Стоит ли ей заняться уже завтра поисками кандидата, или французский Отдел Магического спорта выдвинет своих? Смогут ли они сработаться? Если в этот раз вылетели с треском из Чемпионата, то в ближайшее время сборную ожидают лишь домашние тренировки.

Мервин уедет завтра. Путь «Торнадос» по турнирной сетке продолжится, и Лафонтен только и останется, что наблюдать за ними со страниц газет. Она смотрит на него, прислоняясь плечом на каменную колону, за которой портал, неясная грусть поселяется внутри, сжимая сердце.

- Удачи вам в следующих матчах. Выиграли у нас, так дойдите уже до финала и победите. - Вымученная улыбка появляется на лице на каких-то пару секунд, исчезает, прячется за грустью и тоской, бороться с которыми больше нет никаких сил. - Победи, Мервин, ты это заслужил. - Ей хочется коснуться его руки, или плеча, но она сдерживает себя, все ещё чувствует его руки на своей талии во время танца, его немного сбивчивое дыхание своей кожей. И отчего-то становится так невыносимо, что она первой поворачивается и делает шаг в портал, переносясь обратно к колоннаде у ворот отеля-дворца, ступая по земле, которую ещё не оросили холодные капли сентябрьского дождя.

В эту самую минуту, когда Лафонтен возвращается через портал к отелю, ее накрывает несравнимое ни с чем чувство безысходности, приправленное, будто блюдо дня, самой уместной приправой - одиночеством. Такое случается, когда все надежды и ожидания рассыпаются, будто снесенный штормовой волной замок из песка. Ведь ещё утром казалось, что победа будет за французской сборной, что отец все ещё полон сил и здоров, чтобы продолжать эту нелегкую борьбу за первенство в турнире, что сама Леа достаточно самостоятельна, дабы дать отпор таким придуркам, как мистер, мать его, Миллер, и что ей не нужен никакой Мервин  ни сегодня, ни когда-либо ещё.

Достаточно пресытившись заблуждениями, Лафонтен злится на себя. Фенвик в баре что-то говорил ей о чувстве вины, но она уже не слушала его, молчала, позволяла его голосу  растекаться в эфире, лишая слова всякого смысла. Ей хотелось, чтобы он просто продолжал говорить с ней, чтобы не уходил, собой заполоняя ее жизнь в эти минуты, но желания, как это происходит зачастую с ней, идут вразрез с поступками - оттолкнуть от себя, ускользнуть самой, вырваться из собственных фантазий, чтобы и дальше наблюдать за ним издалека, желательно только на страницах газет и журналов, не встречаясь больше взглядами, не прикасаясь друг к другу как сегодня.

Потому и сейчас она ускоряет шаг, будто спасаясь от невидимых преследователей-страхов, выжидающих, когда она останется в четырёх стенах номера, чтобы сожрать ее целиком и полностью, оставив наутро пустую постель, колышущиеся на ветру длинные, плотные занавески, шум от воды в раковине-ракушке, свисающее с дверцы платье и блестящие в свете утреннего солнца золотые серьги на комоде.

Лафонтен почти бежит, как ей самой кажется, спасается бегством от неизбежного, которое все равно нагоняет, лишает остатков рассудка, выбивает из легких кислород, заставляя задыхаться, но вдыхать такой родной, на удивление, и такой желанный аромат мужского парфюма.

Она послушно утыкается носом во влажную рубашку и закрывает глаза. Всего на минуту, чтобы утешить себя очередной надеждой, которую Мервин обязан будет разрушить, как по сценарию, ведь это его амплуа, ведь так он поступает со всеми девушками, с которыми мелькает на снимках и раутах. Лафонтен позволяет себе запутаться окончательно, потонуть в том омуте, который жирными буквами на белой бумаге выведено его имя в заголовках газет.

Смысл сказанного Фенвиком доходит с опозданием, и большого труда стоит поднять голову, делая шаг назад, вымученным, усталым взглядом встречаясь с его.

- Обычно говорят, как есть. - Пожимает она плечами, не зная, что ещё добавить к ответу на столь неоднозначные вопросы, будто не верит в искренность момента, хоть все говорит об обратном. - Давай погово’гим, - соглашается не сразу и уже разворачивается обратно к отелю, - и раз уж мы взрослые люди, могу предложить огневиски Огдена. Чего покрепче для этого разговора у меня явно нет.

Лафонтен снова запирается в ванне, стоит ей только перешагнуть порог номера. Ладони упираются в скользкую и ребристую эмаль раковины, когда голос Мервина снова звучит в голове, словами, расшифровать которые она не может, или же не хочет специально, чтобы в очередной раз не обременять себя недолговечными ожиданиями.

Чего он хочет от неё?

Чего хочет она?

Явно не сложного разговора по душам, потому что сил у неё хватит максимум на то, чтобы выпить пару стаканов и посмеяться с какой-то ерунды. Приходится умываться, чтобы не ощущать, как щеки вспыхивают каждый раз, стоит ей только поднять глаза на своё отражение в зеркале, увидеть этот наивный взгляд и искусанные по дороге в номер губы. Если она и начала терять контроль, то это случилось задолго до возвращения сюда.

- Так о чем же говорят вз’гослые люди? - С демонстративным интересом спрашивает она, открывая стеклянную дверцу шкафа-витрины. - О, это не огневиски, это скотч. - Премиальная бутылка, подаренная кем-то из сборной с намёком, чтобы Лафонтен берегла свои нервы, только этого, по всей вероятности, в ближайшее время не предвидится. Она садится в кресло, что ближе к балкону, рассматривает янтарную жидкость в блеклом свете расставленных по комнате свечей, под треск огня в камине из белого камня. С трудом натянутая маска безмятежности, под которой скрывается страх и волнение, шторм, которому суждено затопить все вокруг, стоит только Фенвику сделать неосторожный шаг.

- С чего ты это взял? Я тебя не ненавижу. Ты волен вести себя так, как считаешь нужным. Твое показушное амплуа не имеет ничего общего с моим мнением о тебе. - Учитывая, какими любезностями они обменивались в начале этого вечера, все начинало быть до ужаса странным, будто какие-то другие люди сейчас сидят в душном номере и пытаются построить то, что ещё несколько часов назад вызывало у каждого из них отвращение, или близкое к этому чувство.

Ей легче отталкивать от себя то, что хочется больше всего - так она чувствует себя сильной, так она чувствует, что может держать ситуацию под контролем. А рядом с Фенвиком по-другому и нельзя - неизвестно, что скрывается за всеми этими громкими словами, напускным не_безразличием. Верить или нет?

Леа выбирает верить.

Мервин-квиддичист и Мервин, который сейчас с ней - два разных человека, по крайней мере, это она так думает. Все, что знает она о нем, может поместиться на два альбомных листа довольно крупным почерком.

Леа ничего не знает о Мервине, но готова ему поверить.

Фенвик говорит много, а ей кажется, что она из этого всего понимает буквально два-три предложения. Слишком расплывчато, слишком двусмысленно, или во всем виноват алкоголь, а может виноваты ее чувства к нему, которые она слишком долго скрывала и боялась признаться даже самой себе?

- Ты не можешь остаться во Ф’ганции. - Лафонтен убирает стакан на стеклянный столик с деревянными ножками, отвратно вписывающийся в интерьер номера. Она хмурится лишь пару секунд, старается не смотреть на Фенвика, сложив руки на груди, будто от чего-то защищаясь. - Но я могу поехать с тобой. Вы уезжаете завтра в двенадцать? Верно? Я успею поговорить с отцом, - который будет в ужасе, если узнает, что происходит, - возьму с’гочный отпуск, все равно я сейчас не нужна команде. - Я п’г-личу… вылечу в Б’газилию ближайшим рейсом к вечеру, мне нужно убедиться, что здоровью отца ничто не у’г-ожает. Возможно, я добьюсь статуса независимого наблюдателя квиддичной ассоциации, и тогда все будет официально. - Она закрывает глаза руками, опуская голову. Слишком много слов. Слишком много она готова сделать, но ради чего? Если она сама себе не может ответить на этот вопрос, то в чем тогда смысл? - Это единственное, что я могу предложить, и что не будет… слишком сильно ударять по нашей карьере и репутации. Если ты согласен, то сейчас самое время от’гавиться спать. День был трудный, а завтрашний не легче.

Леа не уверена, что ей удастся заснуть сразу же, но сон накрывает быстро, как только она опускает голову на подушку. Никаких снов, никаких истязающих ее мыслей. Пустота, которую она так давно ждала.

***

- Ты в ку’гсе, что у бразильской сборной поменялся тренер и менеджер? - Леа убирает маггловский глянцевый журнал в сторону, придвигая к себе чашку с кофе. - Редко, когда иг-оки интересуются такими моментами, возлагая все бремя ст’гатегии на своих entraineur. Я считаю, что команда - это некий живой о’ганизм, сплоченность от и до, понимаешь? Вам стоит знать, чего опасаться и чего ожидать от сборной соперников. С некоторых пор, а точнее вот буквально месяц назад, они поменяли состав, набрав помоложе, тех, кто едва успел выпуститься из юниоров. И что самое инте’гесное, накануне матча, то есть завтра, они уст’гаивают небольшой банкет-знакомство, чтобы прощупать противников до того, как вст’гетиться с ними на поле. Лично мы такое не поощряем, куда приятнее выпивать потом, но, по всей ве’гоятности, они знают ваши слабые места, мистер Фенвик. - Она улыбается, стоит ей только произнести его фамилию. Кто бы мог подумать, что она перелетит через Атлантический океан, чтобы вот так сидеть рядом с ним в кафе, и помогать тому, кто ещё недавно был ее заклятым… соперником.

- Предупреди команду, чтобы растягивали один бокал шампанского на весь вечер. Для виду. И сыграйте в игру, кто быстрее споит б’газильца. И не надевай пиджак - будет слишком chaud.

Лафонтен аккуратно касается влажного лба салфеткой. Осень в Бразилии - ещё одно лето для европейца, которому с трудом даётся привыкнуть к такой духоте, слишком раздетым местным жителям, с одеждой которых не сравнится ее в меру открытый сарафан. Люди здесь шумные, яркие, улыбающиеся. Леа чувствует себя неуютно и зажато, но она старается, правда старается расслабиться, раз уж это ее первый отпуск за столь долгое время, который она ожидала, что проведёт иначе - где-нибудь на Лазурном берегу, не выходя за территорию отеля,  забронировав себе местечко на пляже под навесом. Но Леа в Бразилии, рядом с Мервином Фенвиком. И это ее пугает.

Ее номер в другом крыле отеля, чтобы не будоражить лишний раз общественность. Если что-то и просочится в прессу раньше, чем Лафонтен поймет, ради чего она здесь, не столь трагично - это будет очередная глупость для читателей, как с Вудом и сыном какого-то там посла. Леа Лафонтен - неприступная крепость, но при этом удачный инфоповод для журналюг.

- Мне нужно ещё купить платье, - она поднимается, отставляя почти полную чашку, - хотя такое чувство, что найду лишь ка’гнавальные костюмы. Bon, alors a ce soir.

Отредактировано Sophie Fawcett (05.09.22 22:08)

Полуденное солнце буквально обжигает, оттого хочется поскорее вернуться в дождливую, но все ещё временами тёплую Францию, укрыться в любимом кафе с чашкой карамельного латте и тирамису. Вместо этого - зной и обжигающий колумбийский кофе, от которого становится ещё жарче и даже тошно. Привыкнуть к такому невозможно, но Леа знала, на что идёт - дольше недели это точно не продлится.

Мервин встретил ее в аэропорту Рио «Santos Dumont», тут же забрал в отель, откуда она уже без багажа отправилась в бразильское Министерство Магии, где не без скандала добилась пропуска к предстоящему матчу между местной сборной и «Торнадос» - бразильцы оказались слишком импульсивными, громкими и активными, а потому на фоне их Лафонтен казалась самой себе отмороженной, будто героиней черно-белого фильма без единой реплики, только вот закалка бойца, крутящегося в этом котле не один год, позволила ей добиться своего.

Если Лафонтен чего-то хочет - она всегда это получит.

- А теперь вспомни сам, в каком возрасте попал в команду. Ме’гвин… тебе двадцать лет, а этим… chiots… восемнадцать-девятнадцать. Ты ведь самый молодой в команде. Сам давно опыта набрался? - Леа щёлкает пальцами в привычной манере, чтобы подозвать официанта, но это тут не срабатывает, скорее привлекает лишнее внимание. К счастью, скоро это тоже останется в прошлом. - Я бы хотела сказать, что ты эффектен во всем, но знаешь, - она поднимает на Мервина глаза и закусывает губу, после чего глубоко вдыхает и быстро выдыхает, - без пиджака, конечно, лучше.

Это, на самом деле, не то, что она хотела ему сказать. А если бы нашла силы сказать то самое, то вряд ли бы смогла подобрать нужные слова на английском - то, что кажется простым и понятным, в самый неподходящий момент становится жутко сложным и путанным. Леа правда не знает, когда все пошло не по ее плану. Когда она успела пойти на поводу у Мервина Фенвика, а главное - для чего она это сделала? Или же правильный вопрос «почему»?

Ещё утром отца отправили домой, подтвердив, что опасения были беспочвенны, и что больше одного бокала в день ему пить не стоит. Но что случится, когда он узнает, зачем дочь сорвалась на другой континент, а главное - с кем?

Лафонтен громко выдыхает в чашку. К такому жизнь ее не готовила, и отца, по всей вероятности, тоже, ведь даже на слухи о ее связях с квиддистами он всегда реагировал особенно остро.

Леа не связывается со спортсменами, как она любит говорить.

Леа не связывается с Мервином Фенвиком, потому что не хочет остаться с разбитым сердцем. Ведь никто не разобьёт, если вечно повторять, что его у тебя попросту нет.

Леа ни с кем не связывается, но сидит в кафе напротив Мервина и пытается казаться взрослой и независимой, какой ее все считают.

- Ты…, - слова о кольце прибивают ее к стулу, она растерянно смотрит куда угодно, но только не на Фенвика, - … не шути так, а то п’гавда подумаю, что ты зачем-то всегда носишь кольцо в кармане…, а я только начала видеть в тебе хорошее.

Леа поправляет сумку и снова убирает распущенные волосы за плечи, когда они выходят на шумную улицу. Попасть в Рио и не сходить на пляж - такое упущение, но и это она переживёт хотя бы потому, что дома ее ждёт Лазурный берег с любимым номером в пятизвездочном «Grand-Hotel du Cap-Ferrat». О том, что ее жизнь может измениться в ближайшем будущем, конечно, не думает. И,  что это произойдёт из-за Фенвика, тоже. Сейчас больше волнует платье на вечер - не слишком открытое и вульгарное, но и такое, чтобы не задохнуться на вечернем душном приёме.

- П’госто признай, что боишься меня тут оставить одну. - Смеётся она своему отражению в одной из витрин. - Или боишься, что вечером буду привлекать слишком много внимания? А утром выйдет какая грязная сплетня про меня и восемнадцатилетнего квиддичиста? Чего ты боишься, Мервин Фенвик? - Она разворачивается к нему, внимательно заглядывая в тёплые и такие доверчивые(?) сейчас глаза, отчего хочется забрать все сказанное обратно, но это невозможно. - Ты же не думаешь, что мне было настолько ennuyeuse во Ф’ганции, что я бросила отца и работу ради того, чтобы оказаться здесь. С тобой. - Говорить прямо о своих чувствах Лафонтен так и не научилась, да и не в ее характере раскрывать душу перед кем-либо. У неё слишком ограниченный для этого лимит доверия, проверять который на прочность она не имеет и малейшего желания.

К счастью для неё же самой, вечер оказывается до банальности скучным: «Торнадос» ведут себя сдержаннее, нежели в день их победы над французами, бразильцы, как она и предвещала, стараются в свою игру, но пока проигрывают со счетом ноль-три, где три - это количество весьма подпитых квиддичистов, слишком развязных и громких, так, что своими воплями заглушают не менее громкую музыку.

- Выглядишь лучше, чем в наш пе’гвый вечер. - Леа хоть и старается держаться особняком от греха в виде новых сплетен подальше, но даже ей кажется, что уже многие начали что-то да понимать, включая других «торнадос». - Но если попросишь, я всегда могу обновить твою chemise. - Воспоминания об их той встрече яркие, как и прогулка по  бульвару Сен-Мартен, капли холодного дождя в их волосах, непривычное молчание, тёплый чай со скотчем, прикосновения, от которых бросает в дрожь.

Мервин Фенвик воздействует на неё так, как никто другой. Ему достаточно появиться в ее поле зрения, чтобы рухнуло все, что она возводила вокруг себя так долго и щепетильно. Но сорваться она не может. Не должна.

- Вы слишком хо’гошо себя ведёте… даже скучно. - Жалуется она, отставляя полупустой бокал на столик за спиной. - Но я… го-горжусь, люблю, когда могут удивить. - Лафонтен делает всего шаг, проводит ладонью по хлопковой ткани рубашки, приобнимая за плечо, тянет к себе, чтобы уткнуться носом в воротник, снова утонуть в знакомом парфюме, делая все возможное, чтобы оставаться в трезвом рассудке, но чувствует, как сдаётся, а потому шепчет на выдохе: - Удиви меня, Мервин Фенвик.