Он правда старался не думать о Дэвис.

И это у него даже выходило, пока он три дня лежал в коме в просторной и одиночной палате Абердинского госпиталя.

Первой, кого он увидел, была мать - в ту самую минуту Кэрри О’Коннор казалась старше своих лет, свернувшись в желтом кресле и накрытая пледом. Ее веки дрожали от тревожного сна, и Эйдену оставалось только догадываться, через что она прошла, узнав о том, что единственный ее сын попал в серьёзную аварию.

О всей серьёзности говорило то, что он не мог даже пошевелить пальцами рук, по всей вероятности получив убойную дозу обезболивающего. Противный звук капельницы, словно метроном, вгонял О’Коннора обратно в беспамятство, но последнее, что он увидел, был букет любимых маминых роз сорта «sweet Juliet», около двадцати фунтов за цветок.

Когда же он проснулся во второй раз, то в палате уже был Леннокс. Дядя всегда выглядел шикарно в своих костюмах, которым почти никогда не изменял, но сейчас на нем была далеко не идеально выглаженная чёрная футболка и джинсы, щетина, которой Эйден бы дал дней пять. Леннокс был сам на себя не похож, но именно сейчас лежащему тяжелобольному хотелось по этому поводу пошутить в своей неизменной манере. О’Коннор младший почти сделал над собой усилие, издав странный, нечленораздельный звук и заткнулся, однако внимание на себя обратил.

- Ты…, - выдохнул Лен, повернувшись к племяннику, - я бы тебя собственными руками придушил!

- Кх…, - особого труда далась улыбка, ещё больше сил отняли слова, - отец уже заказал мне билет в военное?

Мэддокс и правда грозился сыну, что однажды тот в свою эту школу не уедет - доиграется. Разбитая отцовская машина однозначно стала бы лучшей причиной для этого, но Леннокс только покачал головой.

- Если сможешь ходить, то скорее тебя отправят в интернат для трудных подростков.

Конечно же, никакого интерната не случилось, а на ноги О’Коннор встал спустя неделю, не без таблеток, которыми приходилось закидываться каждые пять часов. Отец его игнорировал почти весь оставшийся месяц, а вместе с его молчанием сокращалось и  количество карманных денег. Если Мэддокс и решил чему научить сына, то пошёл наиболее лёгким путём - по его подсчетам, Эйден должен был возместить ущерб как раз к концу этого года, оставшись к тому же без подарков на Рождество и поездки в Вербье. Не то, чтобы О’Коннор младший расстроился, нашкрябывая из своих тайников мелочь на покупку новой мантии и учебников на шестой курс, но его планы купить одной злючке дорогой подарок разбились, как фары и лобовое на Бентли.

Он и правда старался не думать о Дэвис.

Но та оставила в буквальном смысле шрам на его груди. По правде говоря, до шрама ещё было далеко - глубокая поперечная рана не так давно только начала рубцеваться, а после снятия швов выглядела так, будто ему посчастливилось поплавать с акулами в Атлантическом.

И вот теперь, попав в начале учебного года в Больничное, лёжа без рубашки с перемотанными рёбрами, ему приходилось лишний раз наблюдать за тем, как на повязках выступала кровь - Гойл прошёлся по самым слабым местам, не только сломав ему руку, но и хорошенько приложив свой кулак об лицо О’Коннора, размазывая вечную ухмылку гриффиндорца, к тому же слизеринец явно хотел повторить арифметику, просчитывая ребра своего оппонента и превращая внутренние органы в фарш.

То, что Грегори Гойл обошёлся меньшими потерями, свидетельствовало его отсутствие в Больничном Крыле, хотя Эйдену так было даже спокойнее до тех пор, пока в тот же вечер не явилась Данбар со своей бесконечной болтовнёй о том, какой же он придурок и все в этом духе, выпроводить которую Помфри удалось только после того, как О’Коннор пожаловался на резкую головную боль.

Долго лежать в палате гиффиндорец не планировал, исправно и по часам пил пахучие и мерзкие настойки, включая костерост, кривясь и ноя от боли, которую не испытывал даже тогда, когда Гойл навалился на него всем своим весом, прижимая к грязному полу мальчишеского туалета.

Первая ночь в Больничном выдалась тяжёлой, болезненной, прибавилась лихорадка и боль в ногах, та самая, от которой спасали таблетки, припрятанные в мальчишеской спальне. Посылать за ними Данбар было уже поздно, а жаловаться лишний раз Помфри опрометчиво - та бы продержала его у себя ещё с неделю. Без сна он провёл ночь и встретил утро в весьма паршивом настроении, желая отыграться хоть на ком-то, но случай не подвернулся - никто не хотел попадать в Больничное в разгар выходных. Кроме него, придурка.

Он и правда старался не думать о Дэвис.

Стрелка волшебных часов упрямо не желает сдвигаться с изображения тарелки, не помогает даже гипноз и телепатия - О’Коннор с выпученными глазами смотрит то на неё, то на стоящую тарелку с супом на тумбочке. То, что Данбар его киданула, по всей вероятности, обидевшись за вчерашнее, очевидно, как и очевидно то, что теперь ему придётся голодать по ее воле. Хочется верить, что та попросту не может встать из-за стола, пока не съест все, что попадёт в поле зрения, но надежда все равно не утешает, ещё больше нагнетая под осуждающий вой китов откуда-то со стороны желудка.

О’Коннор не думает о Дэвис. Старается не думать. Только вот вселенная так не работает - посылает ему весьма правдоподобную звуковую галлюцинацию.

- О Боже, только не… - Он осекается, делая попытку сползти обратно на подушку, чтобы притвориться спящим, но резкая боль в рёбрах его тормозит, отчего приходится сильнее стискивать зубы и пытаться дышать через них.

О’Коннор не думает о Дэвис.

Но это лишь ложь.

Отредактировано Aiden O`Connor (17.05.22 14:07)

Только не ты, - О’Коннор молится, да, даже готов сложить ладони, перекреститься и позвать на помощь всех существующих (или нет) там наверху свидетелей, отвечающих за столь беспардонный подарок, который он, достаточно больной и крайне невменяемый от всех этих настоек, никак не может оценить.

Только не ты, - все ещё бьется мухой об стеклянные стенки стакана мысль. Кажется, вот немного приподними его, прихлопни божью тварь, избавь себя от страданий, испорти карму, зато спи спокойно, и будет тебе кратковременное счастье. Но О’Коннор - сраный мученик и жертва обстоятельств.

«Что ты обычно делаешь, когда тебе плохо?», - порой индивидуальные сеансы с миссис МакМиллиган превращаются в ту самую утреннюю телеигру для особо одарённых и контуженых, которым по какой-то причине не спится в семь утра.

Забираю из спальни матери белый именной конвертик с купюрой в тысячу фунтов и иду к вам.

«А. Играю в видеоигры; Б. Иду в кино. В. Читаю.»

Враньё.

думаю о Дэвис.

«Не бойся звонить мне, если будет совсем плохо».

На выходных вы никогда не берёте трубку рабочего телефона, а раздавать пациентам свой личный даже за несколько тысяч фунтов не позволяет вам муженёк-теннисист.

«В крайнем случае… совсем уж в крайнем, ты же знаешь номер горячей линии психологической помощи?»

«Да»

Обязательно воспользуюсь вашим советом, доктор МакМиллиган, когда в следующий раз мне сорвёт крышу в Хогвартсе, какой там номер, не напомните?

Твоюж…

ее присутствие он ощущает сразу, будто вместе с раной на груди, ему под рёбра засунули куклу вуду с белоснежным волосом, обмотанным вокруг тряпичной шеи;

ее присутствие вызывает острое желание перевернуть тарелку с уже остывшим супом, но вряд ли он сможет хотя бы до неё дотянуться;

ее присутствие сдавливает грудную клетку так, что можно услышать призрачный хруст крошащихся рёбер;

ее присутствие его медленно, но верно убивает.

А она должна быть этому только рада.

- Тебя это не касается. - Врет нагло, чувствуя безнаказанность, будучи скрытым тканевой ширмой от всевидящих глаз, способных вывернуть наизнанку всю душу. Это мое дело, - мысленно добавляет к ответу, но произносить вслух поздно - прозвучит, как оговорка обиженного жизнью юнца, неспособного отвечать за свои поступки и слова.

О’Коннор жалеет, что Гойл его не добил, лишь слегка вытряхнул всю дурь и спесь, копившуюся годами. Но если даже столкновение со встречным автомобилем не помогло выбить Трейси Дэвис из больной головы, то у сладких пощечин слизеринца шансов не было как таковых.

- Надеюсь, ты там не умираешь и не планируешь задерживаться до... - Голос все тот же - будничность, вызывающая во всех других ситуациях зевок, сопровождаемый безразличным взглядом в стену напротив, в крайнем случае - в потолок. Голос доктора МакМиллиган в его голове с самого первого их сеанса крайне неуместно замечает: «ты должен быть более открытым, Эйден, это решит многие проблемы».

Это нихрена не решит.

О’Коннор прикусывает язык, мельком глянув на часы, отбивающие звонким механизмом внутри время, от взгляда на которое хочется ещё больше вжаться в постель - очевидно, Помфри сегодня не отпустит Дэвис, и гриффиндорцу придётся страдать в лучших традициях литературного сентиментализма; такая себе перспектива, помноженная на физическую боль от каждого движения рукой или поворота корпусом.

- Как прошли последние дни лета? Бежала из Абердина, как из Геенны Огненной? - Менее травмированной рукой О’Коннор то комкает край одеяла, то замирает, вслушиваясь в палаточную тишину, все ещё не веря, что Дэвис - не его галлюцинация, не игра пострадавшего, ослабленного лекарствами рассудка; пускай этому был бы крайне рад - никакой надобности поддерживать светскую беседу, задавать бесполезные вопросы, ответы на которые без труда может сочинить в своей голове; это будет что-то оскорбительное, язвительное, возможно, ответка, по типу «не твое собачье дело», что-то, что заставит его заткнуться и больше к ней не лезть. И тогда остаток дня придётся провести в грузящей тишине, отбивающей каждый час причудливым настенным механизмом. - Я заезжал к твоей тётке… довольно привередливая и весьма несносная особа. - Каких ещё поискать надо.

Хотя нет. Даже искать не надо. Провинциальная часть Абердина - та самая, с маленькими похожими друг на друга домишками, кишит такими семьями - домохозяйками, помешанными на кулинарных телепередачах и сопливых сериалах, их добротными рукастыми муженьками, все никак не находящими свободной минуты, чтобы подкрутить капающий кран в ванной, их гиперактивными детьми, не знающих, куда себя деть, орущих в супермаркетах и слишком громко жующих попкорн в кинотеатрах. Такие любят, когда другим плохо, будь то соседи через забор, а ещё лучше - тем, кому по какой-то причине живётся лучше, чем им.

О’Коннор выслушал достаточно, чтобы сделать выводы. Достаточно, чтобы наконец согласиться с отцом, что не все рады их существованию в этом городишке, и что личная охрана не только для поддержания имиджа. Достаточно, чтобы жалеть Дэвис, которой пришлось жить в этом…

- Ты можешь кое-что для меня сделать? - «Не бойся просить о помощи… бойся попасть в беспомощное положение» - советы миссис МакМиллиган можно разобрать на цитаты, жаль, что она уже это сделала сама в прошлом году и выпустила книгу тиражом в пару тысяч экземпляров.

О’Коннор таращится на занавеску, не без труда повернув голову и переложив пострадавшую руку с живота на простынь. - Если тебе не трудно… тарелка с супом. Можно от неё как-то избавиться? Иначе меня уже точно стошнит от этого запаха. - Все равно, что подсунутый остывший омлет, прикрывающий позавчерашнюю лапшу в доставке китайского ресторанчика на углу Чепэл и Юнион Стрит, рядом с букинистическим магазинчиком «The Works» - выглядит отвратно, а запах такой, будто рабочий с завода отходил двенадцатичасовую смену в кожзамшевой обуви, купленной наспех на очередной распродаже в эконом-маркете. - Прости, что прошу тебя об этом. - Помфри так-то давно пора обзавестись парочкой молоденьких «медсестричек», как любит выражаться Леннокс, - такие крутились в палате у Эйдена, когда дядя появлялся в больнице. Эйден был ему даже благодарен за частые визиты - еще никогда гриффиндорцу не приходилось так изводить медперсонал, как в эти особые часы посещений. Сейчас же О’Коннор с некой теплотой вспоминает то время, несмотря на бесконечные капельницы, перевязки и перемещение по больнице в кресле-каталке. Зато кормили вкусно, и пижама была не такой накрахмаленной и жесткой…

Отредактировано Aiden O`Connor (29.05.22 10:48)

Как хорошо, что сейчас она не видит его лицо, искаженное гримасой отвращения от мыслей о том, что у Дэвис в Школе есть кто-то настолько не безразличный ей. Осознание этого настолько болезненное, что хочется еще раз оказаться под мясистым телом, передавливающим ему и без того не зажившие рёбра.

- На кой черт мне защищать однокурсников? - Отвечает он сквозь скрежет зубов. За эти годы он ни с кем, кроме Данбар, так и не смог подружиться. Выскочка О’Коннор - триггер даже для гриффиндорцев, которым никогда не требовалась его защита. - Но если вдруг дадут значок, то вручу его тебе, как единственной причине, по которой меня злит существование Гойла.

О’Коннор прикусывает язык, уже жалеет за сказанное - вдаваться в откровения он явно не был намерен, но Дэвис его несколько неустойчивое сознание только лишний раз спровоцировала; списать все на нездоровый бред можно, но кто же ему поверит. Тошно. От всего это дерьма очень тошно. Трейси - не дура, небось сама все прекрасно понимает, но хочет услышать, что скажет он. А он, такой весь наивный и напыщенный индюк, уже распинается перед ней, даже не задумываясь о том, что она там за ширмой может попросту насмехаться над нелепым гриффиндорцем.

Сознание с опозданием подбрасываем ему эту мысль, но О’Коннор уже готов поклясться, что сбежит отсюда раньше, чем наступит утро. Да, это будет больно, да, потом влетит. Но хуже этого только девчонка, для которой его существование равносильно жужжанию мухи, бьющейся об окно, не понимающей, что в паре дюймов можно вылететь к черту из этой невзаимной хрени под названием «влюблённость».

- Не умирай, пожалуйста, - говорит он с той же интонацией, с которой просит горничную Шанталь больше не подсовывать овсянку на завтрак, - а то подумают, что это я тебя довёл. Не хочу потом фигурировать в некрологе и на эпитафии с пометкой «сраный магглорожденный гриффиндорец», хотя нет, слишком много чести для меня.

«Надо успокоиться, надо заткнуться», - все ещё мечется в голове и не находит покоя. Он никогда не был таким засранцем, и не стремился к этому. О’Коннор - хороший. Так ему все говорят, включая психолога, и он предпочитает в это наивно верить. Но то, что сейчас творится с ним, ни в какие рамки не вписывается, даже в такие очевидные, как «слабоумие и отвага». Думать о том, что Дэвис пробуждает в нем всякое нехорошее, тоже не хочется - это будет несправедливо, учитывая, что он сам ее преследует все эти годы, навязывая своё общество, от которого ее, по всей вероятности, тошнит.

О’Коннор запутался. Он не знает, кем становится, как и не знает, кем хочет быть для других, не хочет больше навязываться Трейси, но и отпустить ее никак не может. Отказаться от Дэвис - все равно, что отказаться от самого себя, а больше у него ничего и нет. Только он - придурок, и вечно отвергающая его слизеринка. Пожалуй, не на это рассчитывали его родители, соглашаясь отправить в Школу для волшебников.

- Просто я хотел тебя снова увидеть. Но ты уже… исчезла. - Выдыхает он, запрокидывая тяжелую от лекарств голову. «Всегда хочу тебя увидеть. Особенно сейчас», - добавляет он про себя, не ожидая, что его желание так быстро может исполниться. - Не отсохли, просто ещё кости окончательно не срослись, и ребра. - Отвечает он, без стеснения смотря прямо на Дэвис выпытывающим взглядом. - Я не хочу его побеждать. Я просто завидую ему. Тому, что он, вроде как, дорог тебе.

Эйден с трудом заставляет себя не смотреть на слизеринку, фокусируется на волшебных часах-предателях, гулко отстукивающих на стене напротив. Снова напоминает себе, что Трейси - не дура, но очень умело притворяется, что ничего не понимает.

- Что ты тут делаешь, Дэвис? - Он снова наблюдает за ее лицом, как всегда, очень внимательно, коллекционирует в памяти каждую черту. - Тебе правда плохо? - За всеми этими прежними эмоциями и путаницей в голове, он упустил самое важное - ее пребывание здесь, в Больничном Крыле, на соседней постели. - Что произошло? Садись и рассказывай. Я не заразный, слабоумие гриффиндорское тоже не передаётся воздушно-капельным. - Он кивает на свою постель, старается аккуратно сдвинуться ещё, только выдыхает, когда резкая боль обжигает грудную клетку.

- Почему-то из твоих уст это звучит очень оскорбительно. - О’Коннор и сам не до конца понимает, как оказался среди гриффиндорцев. Шляпа была пьяна, не в своём уме, по всей вероятности, если тот у неё вовсе есть, как и тот, благодаря кому в его крови этот чертов волшебный ген.

Все должно было быть иначе. Ещё в десять лет он искренне верил, что если и не пойдёт в будущем по стопам отца строить собственную финансовую империю, то хотя бы угодит на юридический, с криками и скандалами - на искусствоведческий. Но пришла МакГонагалл и все испоганила своим «ваш мальчик - волшебник».

Эйдену все это казалось бредом тогда, и все ещё кажется спустя пять лет, проведённых в стенах замка, наполненных магией и колдовством. Он бы скорее поверил в инопланетян, Атлантиду, йети и Дарт Вейдера, чем в то, что сам Мерлин - это не просто литературный персонаж, а очень даже реальный сильный и могущественный волшебник.

Только вот О’Коннор себя таким не считал. Куда приятнее было бы жить в частной школе где-нибудь в Швейцарии, среди таких же посредственных, ничем не выдающихся детишек, которым пророчат нагретые кресла в крупнейших компаниях и министерствах.

О’Коннору же уже ничего не пророчат. И он сам в себя не больно уж и верит.

Он смеётся. Впервые за долгое время смеётся от фантазии Трейси про воображаемые похороны, и почему-то становится легче. Намного легче.

- Не думаю, что доживу, но уверен, что у такой шикарной и прекрасной впереди ещё долгая жизнь. С каким-нибудь красавчиком, с которым ты будешь счастлива, и он будет тебя хотя бы по понедельникам смешить, потому что твоя улыбка и смех - это самое прекрасное, что я видел. Надеюсь, ты будешь счастлива. - Наконец он затыкается, осознав, что в очередной раз сказал лишнего. Это его проклятие, как и влюблённость в слизеринку. И это не лечится. Он пытался.

Сам же О’Коннор смерть идеализирует, наделяет каким-то особым романтизированным оттенком, надеясь, что его тело сожгут и развеют где-нибудь подальше отсюда, ни похорон, ни весточек знакомым и друзьям, чем меньше людей будет знать, тем лучше. Без горестей, без бахвальства, тихая смерть, то, что сейчас и происходит внутри него самого.

Конечно же, она не отвечает на его откровение прямо и честно. Сказать точнее, в ответ лишь посыпает новой порцией оскорблений, к которым у гриффиндорца давно выработался иммунитет. Она никогда не признается в том, что есть кто-то близкий, кого она впустила в свою жизнь, подпустила слишком близко. Он это знает, потому что такой же, потому что зеркалят друг друга, сами того не замечая. Они похожи даже больше…

- По-другому я не умею. - Веки становятся тяжёлыми, как после одной из таблеток Кэрри О’Коннор, горсть которых он высыпал в карман брюк, аккуратно складывая те в чемодан за день до отъезда в Хогвартс. Ещё одну горсть в карман зимнего пальто. Ещё горсть в какой-то карман. И только по приезду обнаружил, что все рассыпалось и перемешалось. Леденцы с морфием узнать было проще по специфическому запаху,  но с другими сложнее. Эйден сперва хотел все спустить в унитаз, но его отвлекли, а потом уже было лень.

Он смотрит внимательно, насколько это позволяет ему тяжёлая голова и немного прикрытые веки. Ему кажется, что она врет. Хмурится на эти мысли, путается, не может отделить правду от очередной выдумки Дэвис.

- Не так? - О’Коннор задумывается лишь на какие-то секунды, выдыхает, продолжая уже тихим, осипшим голосом: - Да со мной, вроде как, все не так. Угораздило влюбиться в девчонку, которой нет до меня никакого дела. Ну это ещё ладно, можно пережить, даже осознаю прекрасно, что сам виноват, и это, опять же, мои проблемы. Не вешаться же теперь из-за того, что я не вписываюсь в ее представления о мироздании, и вообще болван ещё тот.

Все, что ему сейчас хочется - не отпугнуть ее, задержать рядом с собой на подольше, но то, что он говорит, идёт в разрез с этим стремлением, будто нарочно сам себя закапывает ещё глубже, чтобы не иметь возможности выбраться наверняка. Слабоумие - это точно про него. Чёрным по белому. И нет никакой возможности все исправить, отмотать на самое начало, как кассету, как бобину с киноплёнкой, и вроде бы волшебник, но такой беспомощный.

- Не надо никого звать, просто останься. - Ещё тише звучит его голос, а рука тянется к ее, обхватывая за запястье и заставляя ее ладонь опустится ему на голову. - Ещё немного…

///

О’Коннору снится, что он что-то важное теряет и никак не может найти, блуждая по тёмным и зловещим лабиринтам. Он петляет из одного угла в другой, пока его не ослепляются фары бесшумно едущего прямо на него автомобиля.

- Твою ж…

Гриффиндорец подскакивает на больничной кровати и тут же падает обратно на подушку, шумно выдыхая от боли. С трудом отодвигает одеяло и в лунном свете на его пижамной рубашке проявляется кровавое пятно.

- Твою ж…

Он зовёт целительницу так громко, насколько хватает сил, но его голос будто бы тонет в тишине лазарета.

В чем-то Дэвис права. Да что скрывать - во многом. Ведь быть гриффиндорцем - это некое проклятие, за которое он должен быть благодарен то ли дурной говорящей шляпе, то ли своему отбитому характеру. Гриффиндор - это наказание, учитывая, что с ним учится какой-то жутко крутой, по мнению волшебного сообщества, очкастый пацан, который явно бы не выжил без своей магии в суровом маггловском мире. Отправь этого дохлика в темные закоулки Абердина - и десяти минут живым не продержится. Так что этот их злобный Антихрист, который внезапно ожил, и который явно собирается третировать всякого, кто не блещет офигительной родословной, просчитался, когда положился на заклинание, а ведь мог просто… ну, не важно. Он ведь тоже не выживет без этих своих злодейских сил и темной магии в современном маггловском мире, может поэтому настолько обозлён на обычных ребят? Ну, не важно. Это все не имеет значения. Если О’Коннору грозит опасность, потому что он магглорожденный, то это меньшее из всех зол. Он ведь зачем-то выжил в автокатастрофе, прошёл долгий курс реабилитации и вот до сих пор временами истекает кровью. Наверное, он быстрее откинется, если Дэвис в кого-то влюбится. Вот, что имеет значение. Кто. Дэвис. Трейси Дэвис.

Интересно, как бы сложилась жизнь О’Коннора, не будь Хогвартса? Он бы и не встретил ее - покорившую с первого взгляда, полного не то отвращения, не то банального зазнайства. Какой бы была его жизнь без Трейси? Мог ли он избежать этой угнетающей болезни, которую все называют влюбленностью? Влюбился бы в кого-то другого? Возможно ли это? Было бы все иначе, или мучительно и больно, как сейчас?

Ему кажется, что Дэвис только притворяется. Хитрая, как лиса, ей не составит труда, как он думает, пустить пыль глаза, потому и не верит, что она не выберет какого-нибудь красавчика, за которого выйдет замуж. Он может и влюблён, но не настолько глуп, чтобы верить ее ворчанию.

Но она права - суицидальные наклонности в последнее время его побеждают. Он готов грудью прыгать на амбразуру, лишь бы чувствовать что-то ещё, лишь бы не думать вечно о ней одной.

Он пытался и не смог. Это выше его моральных и физических сил. Это сильнее его самого. Он пытался, правда пытался, но все пошло наперекосяк. Русская рулетка. Один выстрел. И лучше бы в сердце, но нет - в голову. Ведь сперва думал, что, оказавшись далеко от неё, спрятавшись в Абердине, сможет отвлечься, сможет вытолкнуть на задворки памяти и закрыть под сотней замков, но не вышло - раз за разом, в мыслях, во снах, и даже не знает, что хуже: терзаться мыслями о ней на расстоянии, или ежедневно видеть в Школе…

Как сейчас. Так близко, что кажется просто побочным эффектом от лекарств. Галлюцинацией. Очень яркой и правдоподобной, к какой он не был готов.

О’Коннор выныривает из сна, болезненного сна и кривится, касаясь ладонью липкого и темного пятна на рубашке.

- Не помираю… не дождёшься. - Вымученно улыбается он, что стоит ему большого труда. - А ты милая, когда угрожаешь. - Если это не забота от Дэвис, то тогда что? Боль теперь перекрывает что-то другое, что-то приятное, что-то, от чего не хочется закрываться и бежать. Но когда появляется мадам Помфри в своём слишком большом по размеру халате, то О’Коннор выдаёт нервный смешок. По всей вероятности, он сейчас больше смахивает на душевнобольного, а не просто больного. - Не знаю, как другие люди, - он предпочитает таращиться на Дэвис, чем на то, что происходит у него там за тонкой тканью пижамной рубашки, которую целительница аккуратно отдирает от его кожи, - но я вот смотрю на тебя, и очень уж хочется бургер и картошку фри, и большой такой запотевший стакан колы. - Помфри цокает, и Эйден поворачивает голову, наклоняет, чтобы оценить причинённый тяжёлым сном ущерб, но лучше бы он этого не делал.

- Ничего страшного. - Выносит свой вердикт целительница, призывая иголку с медицинской ниткой, которые под действием чар тут же принимаются за дело. - Этот шов нужно было давно обновить. Как новенький будешь. И твоя мазь почти готова, немного настояться должна, потерпи.

О’Коннор и не думает спорить - ему спешить некуда. Уроки подождут, все-таки не выпускной курс, а значит, можно ещё повалять дурака. Да и Снейп со своими инферналами как-нибудь уж и без него справится.

- Дэвис, я люблю тебя. - Сердце почти останавливается, нет, оно действительно останавливается, когда он произносит это вслух. Его нисколько не смущает колдующая над ним целительница, наоборот - он даже рад, что говорит это при свидетеле, а если ещё этот свидетель умеет воскрешать из мертвых, а то кто знает, что за такие слова ему прилетит. Помфри что-то бормочет себе под нос, но О’Коннор даже не думает вслушиваться. Лучше он скажет сейчас, чем через несколько минут, когда в него запихнут очередную дозу лекарств. - Ты самая ворчливая и невыносимая девушка на свете. Но я чертовски тебя люблю, Трейси Дэвис.

Он правда считал, что станет легче, что, признавшись, наконец станет свободнее от условностей; как думал раньше, что все и так написано у него на лице, во взгляде умалишенного, каким он смотрел на неё, все было ясно и понятно без лишних слов, не тех, которые он произнёс сейчас, а многозначных намеках, пустой болтовне. О’Коннор - не рыцарь в блестящих доспехах, каким его считают многие в Абердине, чересчур романтизируя образ единственного и неповторимого ребёнка того самого банкира. О’Коннор - страдающий подросток, лишенный всякой настоящей и искренной любви. С такими душевными травмами, казалось, ему самое место на Слизерине, среди озлобленных на жизнь, на родителей змеенышей. Выходит, что всю жизнь он тянулся к подобным, желая найти понимание и принятие, но кто захочет иметь дело с назойливым гриффиндорцем?

- Я не тот, кто пренебрегает своими желаниями. - Он вглядывается в лицо целительницы, которая с особым усердием уже старается закончить все побыстрее, жалея, по всей вероятности, что определила этих двоих на соседние койки. Мало ли что придёт в эти две дурные головы, напичканные лекарствами - ещё новых смертей в Хогвартсе не хватало.

О’Коннор и без советов слизеринки достаточно расслаблен, и смирился с тем, что избавляться от шрама придётся не один год, и тот будет очень долго напоминать о том, каково это терпеть раз за разом безразличие окружающих, ненужность, гребанное одиночество. И нет ничего удивительного в том, что терпению Эйдена наступает конец: слишком долго он пытался справиться с этим помешательством, слишком долго терпел насмешки, слишком старался, когда летом она была рядом. Он делал все, что мог, на что хватало его фантазии, его смелости и отчаянья. И сейчас вовсе не удивляется, когда находит силы наконец сказать ей это в лицо, предрекая реакцию заранее, потому что это и без всяких ухищрений очевидно.

Выражение лица Дэвис красноречивее любых слов, коими она наградит его буквально через несколько секунд. Помфри в ответ лишь качает головой, концентрируясь на своих обязанностях, по всей видимости, не собираясь влезать в подростковую драму. Пожалуй, подобных она тут насмотрелась на годы вперёд, и в кино не води, может насобирать на целую книгу, прославиться и уйти на заслуженный отдых, подальше от юношеских страданий.

- Тебе пора бы уже открыть глаза, Трейси. - Никакой злобы, только усталость. И, кажется, О’Коннор устал настолько, что не отказался бы пробыть в Больничном ещё недельку, лишь бы ухаживали и вовремя кормили, и держали от него  подальше Данбар, которая точно голову откусит, если высунется отсюда.

Но его больше волнует блондинка, смотря на лицо которой, хочется спросить: «а кто тут из нас двоих еще больше больной?». Конечно, он проглатывает очередную порцию яда от неё - не умрет, работал над иммунитетом слишком долго.

Дэвис до целительницы далеко, потому ее никто не слушает - Помфри заканчивает зашивать гриффиндорца в полной тишине, пока сам Эйден решает, что со всем этим дальше делать. Как быть дальше. Одно дело гоняться за слизеринкой, бесконечно маячить у неё перед глазами, и совершенно другое - наконец признаться, как есть. Пожалуй, стоило это сделать раньше, хотя бы до той злополучной аварии. Это бы мало, что изменило, но кто знает…

Он не ожидает от неё встречных чувств. О да, это было бы крайне глупо - такая, как Дэвис, рождена, чтобы ненавидеть его, презирать за все эти попытки наладить хоть какое-то общение. Все это - избитая история, банальный сюжет, такая, как Дэвис, н и к о г д а не будет с ним.

О’Коннор делает вид, что засыпает, когда мадам Помфри покидает лазарет. О’Коннор делает вид, что спит, но противные мысли кроют такой оглушительной волной, что гриффиндорец не может сопротивляться, ныряя в шторм с головой. Конечно, он слышит движение на кровати рядом, слышит ее дыхание, слышит, как предательски она собирается сбежать.

Он догоняет ее уже в коридоре, как можно аккуратнее прикрывая дверь лазарета. Ему все ещё больно - новый шов натягивает кожу, но эта боль несравнима с той, другой…

- Господи, Трейси, ты не сможешь вечно от меня сбегать.  - Он догоняет ее, как может, хватает за плечо, резко разворачивая к себе лицом. - Смирись уже, что в этой клятой вселенной я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, и во всех других тоже, я всегда буду выбирать только ТЕБЯ. - Он срывается, он почти кричит это, нервно размахивая руками по воздуху, хватаясь за голову. - Я люблю тебя с тринадцати лет, понимаешь? И ни черта с этим не могу поделать, и не хочу.

Он совершенно не ждёт, когда она его в очередной раз оттолкнёт от себя, когда нагрубит в привычной своей манере и сбежит. Не ждёт. Он устал ждать. А потому снова берет ее за плечо и притягивает к себе, настолько близко, что шёпотом выдыхает ей в губы

- я люблю тебя

Все это странная история, вроде и лишённая всякого смысла, а вроде и до исступления банальная, но Эйдену она нравится, ведь его искушенное литературой сердце и воображение мало что могло бы соблазнить настолько.

Иногда кажется, что все это иллюзия, слишком прекрасный сон, в котором он решил остаться. Сон, наполненный волшебством, как в старых сказках - со злобными колдунами и ворчливыми колдуньями, с ожившими деревьями и блуждающими по замку призраками; сколько надо выпить, чтобы так галлюцинировать? Только вот Дэвис - не сон. Он уверен, он с ней был там, в Абердине, поил ее кофе, водил в кино и даже пытался быть… нормальным?

Но она не оценила. И любой другой бы на месте О’Коннора, он уверен, прекратил бы эту бессмысленную борьбу с самим собой и своими чувствами. Но ему себя не жаль. Иначе какой во всем этом смысл?

- Могу. - Гриффиндорец закатывает глаза, демонстрируя, что нет на свете ничего, что смогло бы его переубедить. - Убрал, все, вот, видишь? Прости, я не хотел хватать. Тебе не больно? - Он бы не позволил себе причинить ей боль, но сейчас уж очень переживает за последствия своей настойчивости. - Прости, если напугал. - Кажется, теперь он напуган и сам, но привычные оскорбления от великолепной Трейси Дэвис возвращают его в чувства. - Придурок и кретин. - Дразнит он ее, вырывая слова из контекста и повторяя, словно попугай, но, кажется, вовремя затыкается, когда наконец доходит, что блондинка не шутит, и, судя по выражению ее, несмотря на начинающуюся истерику, все ещё привлекательного лица, самое время отступить взаправду.

Хотя бы сейчас.

Хотя бы сегодня.

- Не волнуйся. - О’Коннор выдаёт свою коронную улыбку, которой, как он думает сам, способен покорить [почти] каждого. - Я не буду тебя целовать, Дэвис… пока ты сама меня об этом не попросишь. Спокойной ночи. Будь осторожна по пути в гостиную. Как доберёшься - пришли сову. - Он подмигивает, с трудом поднимает руку, чтобы взъерошить волосы - так, ему кажется, он выглядит куда привлекательнее, по версии местных сплетниц. Только вот Дэвис этим не возьмёшь, оттого она ещё более…

Как однажды написал Шарль Бодлер: «А может быть, и ты — всего лишь заблужденье, ума, бегущего от истины в мечту?», так и О’Коннор теперь ни в чем неуверен, возвращающийся медленной походкой подбитого на битве воина обратно в лазарет, старающегося аккуратно приоткрыть поскрипывающую дверь, дабы ненароком не разбудить уставшую от всех этих подростковых драм мадам Помфри. Засыпать с мыслью, что Трейси Дэвис больше нет на кровати рядом, горько. Словно в «Берти Боттс» попалась конфета со вкусом перепревшей капусты, и ты, как можно быстрее, пытаешься ее выплюнуть. Засыпать без Трейси Дэвис теперь сложнее просто от осознания того, что ещё несколько минут назад она была рядом, ворчала, требовала оставить ее в покое,  но (что смог увидеть О’Коннор, пускай и считать, что мог обмануться) она волновалась?

Он правда старался не думать о ней сейчас, и утром, которое встречал так и не заснув. Не думать о ней, когда в очередной раз Помфри обновляла швы, или когда вливала еще одно зелье, чтобы он провалился наконец в сон. И даже в своих сновидениях он правда старался не думать о ней. И это была пытка. Самообман - лучшее, что есть у человека, на втором месте, после самой жизни, разумеется. И для О’Коннора - это единственный выход, чтобы не сойти с ума окончательно.

Через три дня он возвращается из Больничного, снова попадая в паутину рутины и всех этих тревожных взглядов на неё, в плен, из которого, уверен, ему никогда не выбраться.