✧ karamora ✧
Count Dashkov

✧ Dmitry Chebotarev ✧

* * *

Феликс Юсупов — живое отражение Российской Империи. В нем сочетаются показная помпезность и аристократический лоск, скрывающие за собой глубокие провалы экзистенциальной депрессии. Он – человек крайностей, порывов, капризов и блестящих импровизаций, и, как и сама Россия, он нуждается в верном советнике, тактике и исполнителе.
Дашков – именно такой. Он не просто восхищается Феликсом, но и по-настоящему видит его: острый ум, скрытый за театральными выходками, душу, терзаемую противоречиями. Он не просто преданный спутник, а фанатик в лучшем смысле слова – тот, кто готов идти до конца, зная, что его преданность не слепа, а осознанна.
В их тандеме нет формального подчинения, но есть нечто большее – глубокое понимание, уважение и партнерство, которое может выглядеть со стороны то как странная дружба, то как нечто более зловещее. Дашков способен "заземлить" Феликса в моменты его эмоциональных провалов, поддержать, но также разделить его увлеченность новыми идеями. Он мягко заботится о князе – и безжалостно устраняет тех, кто встал у него на пути.

* * *

Имя можно выбрать, исходя из самых известных Дашковых - Иван, Илларион или Алексей. Потому что, хотя на вики его имя указано как Дмитрий, в самом сериале оно не упоминается ни разу и каноном не является, да и не особо привязано к реальным историческим личностям. Так что, на твой вкус 
Кого я ищу:
Игрока, которому интересна эта динамика – не просто охранника, но личность с собственным взглядом, верностью, граничащей с фанатизмом, и умением балансировать между тактом, заботой и безоговорочной преданностью. Возможно, с тенью своих демонов.
Готов обсуждать детали, линии и степень драматизма – главное, чтобы у нас обоих горели глаза на эту историю.
Пожалуйста, пиши хотя бы пост в месяц, будь способным в диалог, люби псевдоисторичку и атмосферу вампирской ИмПеРиИ)

мини-бонус

пример поста

Революция всё ещё пытается состояться; Романовы всё ещё на него злы - те, что остались в России, по крайней мере, такое не прощается за пару месяцев. Скорбная тишина надоедает Феликсу ещё быстрее, чем глупый всеобщий траур и вялотекущее, через явное нежелание всех вовлеченных лиц, расследование (было бы что; смерть одного или рабство всех предпочтительнее?). Сил затаиться хватает до конца февраля, до первых значительно прибавивших в длине дней, когда через поземку и пургу уже становится видно солнце. Свежие цветы из оранжереи на столе, конечно, превращают зиму во что-то эфемерное, жаль, что не во всём можно обмануть природу и окружающих.
- Нужно как-то исправлять ситуацию, - он постукивает ногтями по колену, по подлокотнику кресла, по лакированному дереву столешницы, сдвинув недописанное письмо в сторону.
Ни одной белой крупинки на столе нет, порошок господина Фрейда отложен до лучших времен; учение его ближайшего друга Юнга более интересно, а зависимость - очередная в жизни Юсупова - так же легко истаивает в зыбком воздухе, как плавилось и таяло раньше сознание, формируя самоубийственные, но эффективные ходы в бессмысленной пародии на шахматы со слишком большим количеством переменных. У японцев (или китайцев?), кажется, есть такая игра, похожая на шашки и пасьянс одновременно, в неё не так-то легко выиграть.

Феликса невидимая сила выталкивает из кресла, отправляет по кабинету торопливыми шагами странной, пьяной какой-то траекторией, пока он не натыкается, будто слепой, на витрину с причудливым аппаратом, спасшим в перспективе всю Империю, всех вампиров от тотального гипноза и черт знает чего ещё. И едва не отнявшим жизнь Алексея (вместе с выкидным лезвием); противоречивые эмоции кривят уголок тонких губ. Юсупов проходится ладонью ласково по рукоятке, оборачивается, находя взглядом привычно спокойное лицо. Сейчас сознание ясное, и любая мысль - продукт его собственный, а не влетевший в голову извне вместе с возбуждающим удовольствием.
По чужому горлу уже не проходит грубая полоса, они вампиры, и могут излечиваться от многих повреждений; Карлу следовало бы доводить всё до ума, но если бы тот умел идти до конца, то был бы Феликсу изначально невыгоден, значит, и умер бы ещё раньше. Мысль, впрочем, лишь на мгновение вильнувшая в сторону, возвращается в колею.
- Мне нужен тот, кто это создал. Это штучная вещь, сразу видно. Он делал это своими руками. Потом, кровью и слезами. Понимаешь? - Юсупов более чем уверен, что Дашков понимает, но все равно озвучивает по сути своей граничащее с требованием пожелание до конца, исключая любую двусмысленность, - Найди его.
Приказывать тем же тоном, что и осенью, Феликс всё равно сейчас не может, не имеет никаких прав (и не особо хочет, раз главная опасность для жизни миновала вместе с выжженным сердцем Распутина). Но это ничего не меняет, кроме более мягкого и доверительного тона, которым сопровождается просьба Феликса, когда он оставляет витрину в покое, но и за стол не возвращается, вместо этого с кажущейся беззаботностью усаживаясь на подлокотник дивана в опасной от Алексея близости.
Жизнь заставляет быть ломким и дерганным, никак не кокаин. Жизнь ли заставляет подбородком улечься на плечо Дашкова, мгновенно переходя на ещё более доверительное обращение и ласковый полушепот?
- Он мне нужен, - и так же тихо смеется, щуря подведенные глаза, - Если ещё жив, конечно.

Феликсу Юсупову предписано Петербург не покидать, но предписание это на бумаге с гербовой печатью, сложенное пальцами князя в замысловатую фигурку с остроугольными крылышками, отправляется в камин; не до него сейчас, и куда интереснее выглядит информация о перемещениях искомого изобретателя. Страшно ему, наверное - а кому не было бы, в его-то положении: кому ни попадись, хорошего не жди. Затаиться ему бы, сбежать и спрятаться.
- Кто-кто его обратил? - приподнимает бровь, - Ну опять, - он не переспрашивает и ничего более не уточняет; оснований не доверять уверенному тону Дашкова никаких нет, да и если не ему доверять, то кому вообще в этом мире, - Это очень удачно. Как он справляется со своим новорождённым голодом, интересно? - в голосе, однако, интереса нет, в нём только расчётливость медицинского инструмента, делающего надрез по живой плоти.
- Что же... - изящные руки театрально на мгновение сплетаются в замок, лицо Феликса становится задумчивым и серьёзным, - Нам надо ехать.
И сразу поднимает ладонь, запрещая вопросы и возражения, которые легко предвидит.
- Нам. Всем не до того, чтобы следить за мной, - в этих торопливо, скороговоркой рассыпающихся словах читается "за нами", - так пристально, как могли бы, а дело безотлагательное.
Как всегда; если уж Феликс что-то решил, не отступит, и потому его лицо выражает исключительно решительность и вдохновение.

В полностью зашнурованном немного старомодном корсете и почти полностью укрывающем тело от шеи и до самого низа платье тяжело дышать, и легкая нехватка кислорода кружит голову. Не так, как кружил бы опиумный дым, но тоже приятно.
- Я устала от Петербурга, - голова скромно опущена, медно-русые локоны и шляпа с сеточкой оттеняют образ, а чуть более, чем требовалось бы, бледное лицо угадывается лишь очертаниями, - К тому же, мне кажется, с... - намеренно опускает имя, - ...изобретателем стоит поговорить лично, - графиня Сумарокова-Эльстон, конечно, умалчивает о главной причине, по которой приняла решение отправиться вместе с Алексеем, но эта причина всегда рядом и очевидна, тенью скользит по утоптанному и слегка подтаявшему под весенним потеплевшим солнцем грязному снегу на дороге от дворца к вокзалу, и имя ей - скука. Лишь во вторую очередь желание (необходимость) склонить новорожденного вампира к добровольному сотрудничеству, эта девочка Руневского же оказалась полезной, а в ней-то гениального ничего нет.
Затворничество, даже относительное, бьёт по сверх меры живому уму сильнее, чем недостаток воздуха и врезающиеся под ребра пластины китового уса. Как русалочка: в чрезмерно узкой обуви, сжимающей щиколотку точно тиски, ей (совсем чуть-чуть) больно ходить, и это маленькая плата за образ, в котором не посмеют (хотя легко могут при желании) угадать Юсупова. Нагло, очень нагло; с последствиями можно будет разобраться позже, когда дело будет сделано.

Тело само себя привычно исцеляет, но вот голод понемногу разгорается, оседая в полуприкрытых глазах горячими искрами. Голод делает всё вокруг интересным, окрашивает в различные тона красного, как уютный бархат просторного купе первого класса, и звонким, как чуть дребезжащий в моменты, когда поезд проходит стык рельс с характерным стуком, хрусталь в вагоне-ресторане.
Она курит сигаретку, обхватив губами кончик мундштука, и мыском полусапожка задевает ногу Дашкова, ведёт вверх слегка неровным движением, наклонив голову к плечу.
- Я очень давно не бывала в Лифляндии, сколько же лет... - постукивает ногтями по скатерти, выдыхает дым, - Нет, не помню, - звучит отчасти даже грустно, но графиня, вопреки собственным словам, совершенно не интересуется пейзажами, полными присущего одному только марту сочетания грязи и новорожденной свежести.
Пепельницу заменяют, бокал наполняют заново. В жилах официантов бьётся вкусная свежая кровь. Графиня протирает вышитым платком уголок глаза, её лекарство окрашивает игристое вино в розовый, насыщенный, но нежный цвет, напоминающий драгоценные прозрачные александриты в солнечном свете. Как раз ими посверкивают изящные серьги графини, отсылающие оттенками и формой к весенним цветам; естественно, золотые - никакого серебра.
Она озорно касается своим бокалом чужого, чтобы сразу после выпить, пока измененный цвет напитка не вызвал интереса и вопросов со стороны.
- Проводите меня, граф. Голова кружится... - кружится так же, как тающие в воздухе колечки дыма.