Лютный переулок источал привычную гниль — запах мокрого камня, перегнившего дерева и тухлого дыма, что сочился из завсегдатаев темных закоулков. Драко шел быстрым шагом, держа воротник плаща поднятым, а руки засунутыми в карманы. Ему пришлось научиться избегать ненужного внимания, смешиваться с тенями, и в этот момент ему не хотелось ничего больше, чем остаться невидимым. В этом городе даже дождь казался пропитанным чем-то зловещим — капли срывались с крыши, стекали грязными разводами по потрескавшейся мостовой, сливались с темнотой, в которую нельзя было заглядывать слишком долго.

Он шел, отрешенно вглядываясь в плывущие контуры зданий, пытаясь прогнать напряжение, что не отпускало его с того самого момента, как он получил свое задание... задание и метку, которая легким жжением извечно о нем напоминала. Ощущение загнанности, постоянного страха, необходимости выполнить приказ, который сжимал его грудь ледяными когтями, стали его извечными спутниками. Драко чувствовал, как пальцы сжимаются в кулаки, ногти впиваются в кожу, но не ослаблял хватки. Он не мог позволить себе слабость.

Драко не заметил бы его, если бы не взгляд.

Он не смотрел по сторонам, шагал ровно, уверенно, словно у него действительно есть важные дела, но что-то заставило его поднять глаза — быть может, хриплый смешок одного из отбежавших прочь хулиганов, а может, еле слышный треск сломанного дерева. Или тот самый взгляд.

Чужие лица он научился не задерживать в памяти, но это — это было лицо, которое он знал.

Олливандер.

Колени в грязи, темные волосы липнут к бледному лицу, кровь смешивается с дождем, и в пальцах — нечто бесполезное теперь, безжизненное, будто кость, лишенная плоти. Половинки сломанной палочки.

Драко встречается с ним взглядом — долгий миг, наполненный только шумом дождя и гулким эхом собственных мыслей.

Он должен просто пройти. Он ничего не видел. Он здесь не при чем.

Лицо остается бесстрастным, взгляд — пустым, отточенным, будто стекло. Никто не должен заподозрить даже тени сочувствия — не теперь, не в этот момент, не тогда, когда любое неверное движение может стоить ему слишком многого. Все, что есть внутри, он давно научился загонять вглубь, душить, давить, пока не остается ничего, кроме ледяной пустоты. Драко чувствует его взгляд, даже когда уже проходит мимо. Но внутри — тишина. Ни сожаления, ни сомнений. Так должно быть.

Он не оглядывается. Не думает. Только ускоряет шаг, оставляя за собой лишь шум дождя.

***

Шкаф все еще не работал так, как должен.

Драко знал, что времени почти не осталось, и от этого тошнило. Каждый раз он проверял, устранял ошибки, каждый раз цеплялся за надежду, что вот теперь – теперь-то точно все получится. Но дверь, что вела в никуда, то заедала, то не пропускала предметы, а значит, не пропустит и людей. В такие моменты он чувствовал себя пойманным в ловушку, лишенным выбора.

Он не мог сказать об этом Снеггу. Он не мог попросить помощи. Единственное, что он мог – продолжать пытаться, стискивая зубы.

Каждое движение в его жизни сейчас было взвешенным, осторожным. Он не мог позволить себе допустить ошибку. Но чем дальше он заходил, тем сильнее ощущал, что контроль ускользает. Словно песок сквозь пальцы. Как бы он ни старался.

Ему нужно было несколько минут. Просто побыть в тишине. Прийти в себя, прежде чем возвращаться в гостиную и снова натягивать привычную маску.

Он свернул в сторону малоиспользуемой в это время суток части замка и толкнул дверь ближайшей уборной. Секунду спустя его встретил оглушающий звук тишины и хриплое дыхание. Драко не сразу осознал, кто там. Однако вскоре его взгляд зацепился за фигуру одинокого страдальца — Эдварда Олливандера.

Тот выглядел хуже, чем в Лютном. Лицо было осунувшимся, глаза красными, а плечи дрожали.

Но Драко не остановился. Как будто так и должно быть, он спокойно прошел мимо, направился к кабинке и закрыл за собой дверь. Все так, словно Олливандера в комнате вообще не было.

Закрывшись в кабинке, он сжал виски руками, глубоко вдохнул. Дыхание было тяжелым, как будто на него навалился груз всех этих месяцев. Он провел пальцами по лицу, по влажной от напряжения коже. Он чувствовал глухую боль в висках, словно внутри что-то сжималось, но не поддавалось, оставаясь за гранью осознания. Несколько секунд он просто стоял, прислонившись к двери, затем, не торопясь, нажал на рычаг слива, позволяя воде шумно исчезнуть в трубах — как доказательство того, что он здесь не просто так. Сделав еще один глубокий вдох, он собрался, чтобы снова натянуть на себя равнодушную маску, и наконец вышел из кабинки.

Когда он вышел, Эдвард никуда не исчез, глупо было на это надеяться, но Драко бы хотелось. Он подошел к соседней раковине, включил воду и тщательно вымыл руки, будто стирая что-то невидимое. Иногда ему снилось, что его руки в крови, и, открывая глаза, он все еще видел застывший багрянец на длинных холодных пальцах. Все это время он молчал. Молчал так, будто в помещении больше никого не было. Он сосредоточился на движениях – пальцы, скользящие по коже, холод воды, стекающий по запястьям. Это помогало держаться.

Но когда он закончил, когда вода больше не шумела, он наконец посмотрел на Эдварда.

— Выглядишь ужасно, — бросил он равнодушно, но голос его прозвучал чуть мягче, чем следовало бы.

Малфой прищурился, его пальцы коротко постучали по мраморной поверхности раковины, словно он что-то взвешивал. Затем он развернулся и, не оборачиваясь, пошел к выходу. Зачем вообще ему сдался этот мальчишка, как будто у Драко самого проблем не достаточно. И все же состояние Эдварда откликалось в нем самом, заставляя задумываться об этом дольше, чем следовало. Мысленно выругавшись, блондин остановился, прежде чем покинуть уборную. На мгновение в воздухе повисла тишина, прежде чем он бросил через плечо:

— Не собираешься здесь окочуриться, надеюсь?

Драко смотрел на него сверху вниз, слегка склонив голову, будто разглядывал дефектный экспонат в музее. В заброшенном туалете раздавался монотонный звук капающей воды, стекающей по потрескавшемуся кафелю. Воздух был тяжелым, влажным, пропитанным запахом плесени, смешанным с чем-то металлическим, возможно, с привкусом старой крови или горечи, которая, казалось, давно окружала Эдварда.

Эдвард выпрямился, его взгляд встретился с Драко. Голос не дрожал, но звучал так, словно не вполне принадлежал ему. Малфой машинально отметил это, приподняв бровь — медленно, с демонстративным высокомерием и явным недовольством. Эдвард уцепился за его слова, как будто выискивал повод, чтобы уколоть, и на миг Драко захотелось окатить его ледяным взглядом, подчеркнуто пренебрежительным и насмешливым, словно он не мог поверить, что этот мокрый, жалкий мальчишка осмелился цепляться к его речи.

Но он видел того насквозь. Любой дурак — Поттер, Уизли — мог бы поверить в его небрежный тон. Но Драко не был дураком. Он знал ложь, когда слышал ее. Эдвард прятался за словами, словно за покосившейся дверью — плохо, неубедительно, так, что тот, кто умеет наблюдать, без труда разглядел бы щели. И именно это злило его даже сильнее, чем эта напускная небрежность.

Драко знал этот прием. Он сам им пользовался. Пользуется до сих пор.

— Раз ты еще способен умничать, значит, не так уж плохи твои дела.

Фраза прозвучала ровно, отточено, холодно. В ней не было ни тени сочувствия. Это было мастерски отрепетированное выражение, орудие, которое Драко использовал в таких ситуациях бесчисленное количество раз. Но что-то в этом моменте отзывалось неприятным, ноющим чувством... Как будто он сказал это не Эдварду, а самому себе.

Малфой отряхнул мантию плавным, выверенным движением — словно стирал с себя не только капли воды, но и чужую слабость. Или, возможно, свою собственную. Какого черта его это вообще волнует? Почему он позволил себе задуматься, насколько этому болвану плохо?

Сквозь ледяное безразличие прокралось что-то липкое, мерзкое, от чего внутри поднималось отвращение. Он хотел бы избавиться от этого ощущения, выбросить его из головы, стереть, пока оно не пустило корни.

Сочувствие.

Он не произносил это слово. Оно застряло в горле. Противное, чужеродное. Заползло внутрь, свернулось кольцами змеи, неприятное, неподконтрольное.

Драко никогда не испытывает сочувствия.

Но почему-то все еще не уходит.

Эдвард был насквозь мокрым, растрепанным, побитым — таким, каким Драко никогда бы себе не позволил быть, даже в самые темные моменты. Но зацепило его вовсе не это, а нечто более тонкое, менее очевидное, но оттого не менее цепкое, пробирающееся под кожу незаметно, как сквозняк в холодном помещении. Он смотрел на Олливандера и видел в нем отражение самого себя, тень, которую сам скрывал за искусно выстроенной маской — неуязвимости, самоуверенности, холодного презрения. Драко по-прежнему цеплялся за приличный — какое глупое слово — вид, тщетно пытаясь удержать обломки собственного достоинства, но истина была очевидна: он угасал.

Он осунулся, потерял привычную бодрость, а темные круги под глазами, словно проклятие, глубоко въелись в кожу. Его тело ощущало эту усталость, как свинцовый груз, сковывающий движения, как головокружение, накатывающее при каждом шаге, но он упрямо игнорировал это, продолжая цепляться за иллюзию контроля. И хотя он все еще выглядел лучше, чем Эдвард, он прекрасно осознавал: внутри держался на честном слове, а выхода не существовало. Либо так, либо смерть. И в глубине души он не был уверен, что второй вариант хуже. Он понимал, что балансирует на тонкой грани, за которой не оставалось ничего, кроме пустоты. Но он должен был продолжать. Должен был бороться, даже если это борьба с неизбежным. Что его удерживало от того, чтобы сдаться? Мать? Да. Еще честь семьи, висевшая над ним, как лезвие гильотины, грозившее одним движением перечеркнуть все. Он обязан был сохранить достоинство, следовать традициям, соответствовать идеалам Малфоев, что бы ни случилось.

А что до Олливандера? Он не был похож на Драко. Почти его противоположность. Чуждый, незначительный... или так казалось раньше. Драко никогда не задумывался о нем, не испытывал ни злости, ни раздражения. Его существование не имело значения, и он никогда не пытался узнать, кем тот был.

И все же была одна деталь, которая связывала их больше, чем казалось на первый взгляд. Одна вещь, которую он знал об Олливандере. То, чего сам Эдвард даже не подозревал. Это находилось в темнице Малфой-мэнора.

"Вы сын Люциуса?" — глухой, уставший голос старика всплыл в памяти, и Драко почувствовал, как внутри что-то болезненно сжалось. — "Я помню, как вы пришли ко мне за своей палочкой... Боярышник, десять дюймов, сердечная жила дракона... Вы так выросли. Совсем как мой внук."

И теперь Драко стоял перед этим самым внуком, смотрел ему в глаза и делал вид, что ни к чему не причастен. Мысль была настолько омерзительной, что он сглотнул, словно пытаясь вытолкнуть ее из себя, но горло пересохло, а пальцы на мгновение напряглись. Это мерзкое, липкое ощущение, которое мучило его по ночам, вновь всплыло в сознании, возвращаясь с каждым осознанием того, что он должен сделать. Отвращение. К себе. Чувство предательства.

Но был ли у него выбор, или это лишь иллюзия, созданная обстоятельствами? Кого он предавал, если каждый его шаг, казалось, уже был расписан судьбой? Ведь его семья находилась по другую сторону войны. Он сам был.

Драко задержал взгляд на Эдварде чуть дольше, чем следовало бы. Исчезновение старика Олливандера... могло ли оно стать причиной его состояния? Апатия, отстраненность, тот инцидент в Лютном переулке... Это не появилось бы из ниоткуда. Он понимал Эдварда слишком хорошо. Именно это и раздражало его. Он не хотел понимать. Не хотел видеть собственное отражение в другом человеке. Но все же видел.

Глядя на этого жалкого, мокрого мальчишку, который, возможно, просто ждал письма, которое никогда не придет... ему вдруг стало совсем не весело.

"Трус," — сказал бы отец, увидев его таким. — "Слабак."

Драко сглотнул, поморщился и отбросил ненужные мысли, словно тяжелую накидку. Нет. Он не испытывает жалости. Не испытывает. Но теперь это больше не казалось таким убедительным.

Пожалуй, он зря заговорил с Эдвардом. Зря вообще задержался. Он знал, что нужно было пройти мимо, сделать вид, что не заметил его. Как он делал это со многими. Как, в сущности, все делали это с ним. Тогда зачем он заговорил? Возможно, ему просто хотелось услышать голос Эдварда, убедиться, что тот не выбросится из окна Астрономической башни. Возможно, ему хотелось услышать объяснение, причину, по которой тот оказался здесь, в таком состоянии. Как будто ему было до этого дело.

Он поймал себя на мысли, что хочет отвернуться, выйти, стереть этот момент из памяти, будто он никогда не существовал. Но ощущение липкого беспокойства уже зацепилось за сознание, цепко, назойливо, не давая ему просто уйти. Вместо этого он скрестил руки на груди, оперся плечом о стену и чуть склонил голову. Губы дрогнули — почти улыбка, почти презрительная, но недостаточно четкая, чтобы быть искренней.

— И что, это теперь твое новое хобби? Сидеть в туалете и устраивать потоп? — В голосе скользнуло ленивое развлечение, будто он просто комментирует очередной неудачный спектакль. Опереться на насмешку было проще, чем задумываться, почему он все еще здесь.

— Надо полагать, у тебя есть веская причина, чтобы устроить весь этот беспорядок. Я промочил ботинки… — он с досадой тряхнул ногой, как будто та испачкалась в чем-то отвратительном, и скривился, бросив на Эдварда взгляд, полный немого укора.

Драко чуть прищурился, оценивая выражение лица Эдварда. Насколько ты разрушен, Олливандер? Это не беспокойство. Это любопытство. Именно так. Он смотрел на гриффиндорца, как на что-то, что должно отталкивать, но по какой-то причине не позволяло отвести взгляд. И, словно желая слегка смягчить излишне напускную тираду, он добавил мягче, но все еще сохраняя стальную нотку в голосе:

— Тебе еще повезло, что сюда зашел я, а не Филч. Он бы мигом потащил тебя в кабинет Макгонагал, и вся школа бы наблюдала за этим представлением. — Малфой скрестил руки на груди, чуть склонив голову набок, но в этот раз во взгляде не было прежнего ледяного безразличия. Что-то изменилось — едва заметная тень досады. Драко сам не знал, что это было. Не жалость. Но точно не простое пренебрежение. Голос его стал тише, но в нем появилась неожиданная резкость, словно он и правда ожидал ответа:

— Что с тобой происходит, Олливандер?

Отредактировано Draco Malfoy (04.03.25 23:29)

Эдвард поднял на него глаза, и Драко уловил это не просто взглядом — почувствовал телом, уколом где-то под ребрами, где обычно таятся инстинкты. Будто легкий морозок прошелся по позвоночнику, и в животе сжалось что-то живое, цепкое, оставляя след — почти болезненный. Олливандер, конечно, мог выглядеть жалко: подростки вообще умеют разлетаться о стены реальности с поразительным драматизмом. Но здесь не чувствовалось обычного юношеского максимализма. В его взгляде читалась не усталость и не каприз, не жажда внимания, а пугающе искренняя пустота. Такая, от которой обычно отводят взгляд. Глаза Эдварда были стеклянными, зрачки — тусклыми, как будто их давно не трогал ни свет, ни радость, ни жизнь. Он смотрел прямо, но не на Малфоя — сквозь. Как будто Драко не существовал вовсе, был просто фоном, куском плитки в этом полусгнившем туалете, ненужной мебелью в комнате, откуда давно ушли все, кто умел чувствовать.

Драко ощутил неясное раздражение, что-то неприятное в том, как взгляд Эдварда проникал сквозь него. Будто холодные пальцы, случайно задевшие разгоряченную кожу, когда меньше всего этого ожидаешь. Он слегка напрягся, чуть прищурился, стараясь сохранить безразличие. «Угасаю?» — это слово казалось ему глупым, неестественным, словно заимствованным из плохой маггловской драмы. Его губы почти дрогнули в насмешке, но что-то удержало его — возможно, дрожь губ Эдварда, когда тот пытался улыбнуться.

Смех парня прозвучал резко, неправильно, и Драко тут же ощутил напряжение, прокатившееся по спине. В нем не было веселья, лишь истерика, едва удерживаемая под контролем. И когда прозвучало: «Я хочу умереть», — Драко почувствовал, как в груди неприятно заныло, словно что-то сжалось и тут же отпустило, оставив глухой, раздражающий след.

Он отвел взгляд, изучая собственные бледные руки, на мгновение давая себе возможность собраться с мыслями. Слова Эдварда прозвучали слишком просто, слишком естественно — не реплика, не игра, а правда, выставленная напоказ с откровенностью, которая заставляла чувствовать себя неуютно.

— Ну, конечно. Единственное, чего не хватало этой школе — еще одного туалетного призрака, — произнес он. Голос звучал лениво, почти скучающе, но за этой небрежностью скрывалось напряжение, едва ощутимая нота серьезности, которой там не должно было быть.

Драко не умел быть тем, кто играет в участие — не умел касаться боли другого так, чтобы это выглядело уместно. Когда страдание не походило на истерику из-за ссоры с пассией или проваленного СОВа, когда оно звучало так обнаженно, тяжело и с надрывом — Драко терялся. Его первой реакцией всегда было отстранение, уход, бегство — молчаливое, быстрым шагом, пока не остался один, вытерев с мантии чужие эмоции, как пыль с книжной полки. Это было проще. Четкий, отточенный рефлекс: не связываться. Не вникать. Не касаться того, что может оставить след. Но сейчас… Сейчас он не мог. Слова Олливандера не позволили. Как будто в них что-то отзывалось внутри, неприятно и точно — не жалостью, нет, а чем-то более телесным, почти знакомым... Слишком похожая трещина в броне. Слишком знакомый обрыв под ногами. Это был не зов на помощь — это была молчаливая перекличка двух разваливающихся систем, слишком хорошо слышимая, чтобы ее проигнорировать.

Он не знал, как правильно реагировать. Честно говоря, понятия не имел. И потому поступил так, как умел. Закрыл все словами. Отгородился маской. Отступил в ту самую роль, где можно было приподнять бровь, скривить губы и выплюнуть что-нибудь колкое, не дожидаясь, пока поднимется нечто настоящее. Он спрятал смущение в сарказм, тревогу — в отточенную интонацию. Это был Драко Малфой, весь — из колкостей, острых взглядов и умения выиграть в любой беседе.

— Ты бы хоть место выбрал получше, — сказал он легко, будто бросая реплику не всерьез, — или хотя бы убедился, что выглядишь прилично. Думаю, ты не хочешь провести остаток вечности в таком виде.

Фраза сорвалась с губ, как рефлекс — точная, острая, привычная, как взмах палочки в дуэли. Он мог бросаться оскорблениями столь виртуозно, что параллельно удерживал в голове схему ритуального круга и составлял план бегства, если все пойдет к чертям. Его колкости были не защитой, а частью анатомии — как кости, как мышцы. Он почти не замечал, когда говорил их. Но внутри, под этой умелой маской, клубилось иное: недоверие, досада, неожиданная ответственность. Ему нужно было время, и он тянул его — и злился оттого еще больше.

— И если решишь стать призраком, — продолжил он небрежно, хотя голос его звучал глубже, чем обычно, — только не вздумай преследовать меня из-за того, что я тебя не остановил.

Он смотрел на Эдварда чуть дольше, чем следовало, пытаясь понять, что же с ним делать. Что именно довело парня до такого состояния и зачем он вообще хочет ему помочь. Мысль о старике Олливандере, мелькнувшая машинально, только злила. Слишком удобное объяснение. Слишком простое. Может, дело в чем-то другом. Может, Эдвард всегда был таким — слабым, расплывчатым, эмоционально рыхлым. Драко бы не удивился. Но внутри все равно что-то скреблось. Беспокойное. Неудобное. Раздражающее.

Он моргнул медленно, будто перезагружая себя. А потом закатил глаза на неуловимое мгновение — и на сей раз Олливандер был ни при чем. Сие действо посвящалось самому себе и тому, что он планировал сделать.

Малфой подошел ближе к мальчишке, по дороге поправляя воротник на мантии. Все еще с тем же выражением — надменным, почти скучающим. И все же взгляд его стал другим. Теплее? Нет. Просто немного снисходительным. Он выстроил выражение лица до последнего миллиметра, чтобы оно сказало ровно то, что нужно: «я выше этого», — и скрыло все то, что творилось внутри — раздражение, колебание, желание не выглядеть слабым рядом с чужой слабостью.

Он достал палочку из кармана мантии и, отточено, с аристократическим изяществом, повел ею в воздухе. Кончик засветился мягким, серебристым светом, словно едва прикоснулся к невидимому стеклу, и в тот же миг одежда Олливандера начала подсыхать — не рывком, а постепенно, как в реверсной пленке: капли испарялись с ткани, ткань распрямлялась, теряя сырость. Магия прошла по нему тонкой рябью, и, когда все закончилось, от прежней мокроты не осталось ни следа — только тишина и ощущение, что это было каким-то образом интимно.

Драко склонил голову набок, рассматривая парня так, словно пытался понять нечто важное, нечто, что он не собирался озвучивать вслух.

— Теперь ты выглядишь приличнее, — наконец произнес он, пряча палочку обратно в карман. — Не знаю, что тебя так беспокоит, но если это девчонка, то забей. Найдешь себе получше.

В голосе скользнула нотка, которую Драко обычно тщательно скрывал, — легкое, едва уловимое беспокойство. Очевидно, он знал, что дело не в девчонке. Он просто таким своеобразным образом спрашивал Олливандера, что же случилось. Драко понятия не имел, что довело парня до такого состояния. А больше всего он не любил чувствовать себя неуверенно —  сейчас же это чувство было слишком явным, слишком раздражающим. Он чуть наклонился вперед, нарушая личное пространство Эдварда, и сказал почти шепотом, чтобы не дать ему возможности уйти в себя еще глубже:

— Тебе ведь девчонки нравятся?

Отредактировано Draco Malfoy (24.03.25 01:08)

Драко не ответил сразу. Его взгляд скользнул по лицу Эдварда, по дрожащим пальцам, по линии плеч, застывшей в напряжении. Он не мог отвести глаз, как бы ни хотелось. Потому что за всей этой отстраненной тишиной тянулось ощущение зыбкой грани, которую так легко было переступить. Будто тишина была не просто фоном, а живым существом, вытягивающим мысли и сжимающим горло изнутри. И где-то в глубине, едва различимо, будто шорох за стеной, пульсировало нечто тревожное, знакомое — почти родное. Как будто он уже бывал здесь, на этом краю. И теперь видел, как Эдвард шел его путями. Вот только Олливандер был другим. Не таким, как он. И что бы ни происходило в его жизни — сколько бы пустоты ни было в его голосе, сколько бы боли ни затаилось во взгляде, — Малфой знал: у Эдварда, в отличие от него, еще был шанс.

Он пытался заполнить тишину — невыносимую, липкую, пронизывающую тишину, от которой хотелось сбежать. Словами, колкостями, даже собственным присутствием — чем угодно, лишь бы не этим вязким молчанием, давившим на виски, как головная боль. В прошлом он бы уже ушел. Резко, без объяснений, с высоко поднятым подбородком и отточенной фразой на прощание. Рефлекс был прост — отстраниться, стереть, забыть. Он знал, как это делается. Знал до автоматизма. Но сейчас ноги будто вросли в пол. В груди что-то свилось в узел, плотный и горячий, как сгусток боли, заплутавший между ребрами. Он остался. Добровольно. Это было непривычно. Неправильно. Он не привык быть свидетелем чужой слабости. Не привык слышать то, что предназначено для тишины. Не привык оставаться. И все же он здесь.

Это злило, словно Драко делал что-то противоестественное, как актер, начавший играть чужую роль. Это значило больше, чем он был готов признать. Потому что вытаскивало наружу чувства, которые он давно упрятал — и не планировал возвращать. Он не понимал, зачем. Почему не вышел, не закрыл за собой дверь, не исчез. Почему вместо этого сушил чью-то чужую одежду, говорил чушь про девчонок, бросал в воздух неловкие реплики, как спасательные круги, веря, что слова могут спасти. Он хотел, чтобы Эдвард не молчал. Чтобы его внимание держалось на нем — на Драко. Чтобы он смотрел только на него. Чтобы Малфой стал центром его вселенной, а не мысли о смерти. Хватит и одного смертника в этой комнате.

Он вспомнил, как в голове его мелькнула мысль — а вдруг все из-за старика Олливандера? Подумал — и отмахнулся. Решил, что накручивает себя. Но теперь… теперь Эдвард сам произнес это. И у Драко, несмотря на самообладание, на миг сбилось дыхание. Не от страха. От точности попадания. Если бы он не владел окклюменцией, решил бы, что Олливандер залез к нему в голову.

Когда прозвучала фраза про деда, он будто споткнулся внутри — резко, болезненно. Словно Эдвард вытащил наружу то, о чем следовало молчать. Холодная волна прошла по телу, оставив тяжесть где-то под грудной костью. Словно вода просочилась под кожу и замерзла, не давая двигаться. На секунду воздух словно сгустился, как перед бурей —  стало тяжело дышать, будто что-то вытягивало кислород из легких. Он выдохнул медленно, стараясь сохранить равнодушие. Но тревожный ком в груди уже разрастался.

— Твой дед… мертв? — спросил он нарочито спокойно, но интонация подвела: голос прозвучал глуше, с хрипотцой. И это раздражало его еще больше.

«Мертв», — повторилось эхом в голове, резко, грубо, как заклинание, ударившее в грудь без предупреждения. Ложь. Он знал, что это ложь, но от этого становилось только хуже. Олливандер был жив — сидел в подвале его дома, слабый и сломленный. Малфой на миг зажмурился, словно хотел вытеснить эту картину, стереть ее из памяти. Вина поднялась в нем густой волной, горькой и невыносимо вязкой. Он почувствовал, как побледнели его щеки, как пальцы инстинктивно сжались в карманах мантии, но попытался придать лицу более задумчивое выражение — с ноткой удивления, словно впервые слышал о смерти старика Олливандера. «Что ему ответить? Сказать, что он не прав? Что его дед жив?» — мысли неслись лихорадочно, обрываясь, сплетаясь, создавая беспорядочный шум в голове. Это было бы слишком опасно, слишком глупо. Драко не мог раскрыться, не мог выдать себя — это было бы равносильно самоубийству, еще более глупому, чем то, о котором думал Эдвард.

— Разве он не исчез? — произнес он, слегка растягивая фразу, будто обдумывая каждое слово. Он вложил в это привычную небрежность, за которой можно было спрятать все — тревогу, вину, беспомощность. — Соболезную, если это так. Хотя... пока тело не нашли, я бы не спешил с выводами.

Он задержал взгляд на кольце. Оно отливало тусклым светом в отблесках факелов, не блестело — скорее мерцало, как застывшая под тонким льдом вода. Он нарочно перевел разговор на кольцо — как будто вытесняя тему, ставшую слишком опасной. Это было проще, безопаснее. Говорить о безвкусных украшениях — не о стариках в подземельях, не о правде, которая могла бы прорваться сквозь голос. Малфой не мог позволить себе растеряться, не мог выдать себя.

— Неплохой выбор, — заметил он иронично, кивнув на кольцо. — Я всегда считал, что вкус у тебя отвратительный.

Шутка прозвучала вымученно, как попытка хоть как-то ослабить то невыносимое напряжение, что повисло между ними. Драко шагнул в сторону, оперся плечом о холодную, влажную стену, чувствуя, как сырость пробирается сквозь ткань мантии, касаясь кожи почти болезненно. Он молчал несколько долгих секунд, затем чуть наклонил голову набок и снова взглянул на Эдварда — взгляд был острым, пристальным, словно он пытался проникнуть глубже, понять что-то важное, не высказанное вслух.

— Не знаю, что ты там себе придумал, — голос его прозвучал тихо, почти безразлично, — но если решил сломаться — подумай о тех, кому ты дорог. Не будь эгоистом, Олливандер. Это на тебя не похоже.

Он снова вытянул палочку, бездумно прокручивая ее в пальцах, взгляд его был сосредоточен на ней, будто он видел в тонкой древесине что-то невероятно увлекательное.

— И прекращай нести эту чушь про смерть, — произнес он почти устало, даже не глядя на Эдварда. — Хочешь, я тебе список того, что нужно доделать, составлю? Поверь, тогда у тебя найдется, чем заняться, если все-таки захочешь остаться призраком.

Драко говорил легко, непринужденно, словно все это было просто игрой слов, способом занять воздух. Но в каждом слове звучало скрытое, осторожное беспокойство — то, что он так старательно прятал за язвительными репликами и маской привычного безразличия.

Драко не ответил сразу. Он стоял, прислонившись плечом к холодной каменной стене, вдыхая насыщенный сыростью и пропитанный застоявшейся влагой воздух. Легкий сквозняк, прокравшийся в щель между плитами, пробежался по мантии, тронул щеку, оставив невесомый след, будто прикосновение призрака. Слизеринец почувствовал неприятный холодок, пробежавшийся по спине, слегка повел плечами, словно сбрасывая с себя это ощущение, и подошел к узкому, запотевшему от сырости окну. Приоткрыв его, он впустил в помещение прохладный вечерний воздух — свежий, наполненный запахом весны и цветущей сакуры. Издалека доносилось стрекотание жаб — ритмичное, будто хаотичная, упрямая песня, разбивавшая тишину на неровные осколки.

Итак, Эдварду не нужны были его соболезнования и советы. Драко только фыркнул в ответ. Не громко, не пренебрежительно — скорее машинально, даже с горечью. Потому что в глубине души он и сам знал: соболезнования — не его репертуар. Советы — тем более. Чаще всего ему было плевать. Или, по крайней мере, он делал вид, что ему плевать. Это было проще. Безопаснее. Он научился быть ледяным, отстраненным, держать людей на расстоянии. Но сейчас... сейчас он просто устал.

Он оперся спиной о подоконник, продолжая крутить палочку в пальцах — вяло, машинально, будто только это движение придавало ему устойчивость. Он позволил себе задержать изучающий взгляд на Эдварде — внимательный и как будто анализирующий что-то в своем случайном собеседнике.

Когда Олливандер заговорил о Пожирателях, Драко поджал губы. Почти неосознанно. Он не двинулся с места, не выдал себя ни жестом, ни словом, но губы побелели, а взгляд медленно скользнул вниз — будто что-то в этих словах хлестнуло его по-живому. Внутри привычно шевельнулась паника — старая, вязкая и такая знакомая. Даже если Эдвард и не знал, кем стал Драко, — имя его отца в списках узников Азкабана звучало громко, как и причина его заключения. Это давно не было секретом. Олливандер наверняка тоже знал, пусть и не упоминал этого прямо. Впрочем, Малфой в действительности не считал, что эти слова были уколом в его сторону. Вряд ли гриффиндорец хотел его задеть, зато он сам с этим справлялся на отлично. Фраза Эдварда застряла внутри, как осколок стекла.

Драко хотел перевести тему. Ему почему-то было важно, чтобы парень не зацикливался на смерти дедушки. Хотелось как-то намекнуть ему, что все не так плохо. Однако было ли это милосердием или просто попыткой снять с себя вину? Ведь в итоге, что могло ждать Олливандера, как не смерть? Как бы жестоко это ни звучало, старик был жив лишь пока.

— С чего ты взял, что Пожирателям нужно было его убивать? — произнес он тихо. Голос не был уверенным, но звучал достаточно твердо, чтобы пробиться сквозь гул в голове. — Он же просто... продавец палочек. Не самый опасный человек в Британии, верно? Что им от него нужно?

Он знал, что лжет, но все равно пытался убедить Эдварда — с той упрямой настойчивостью, с какой хватаешься за соломинку, когда тонешь. Тот не должен считать, что дед ушел навсегда. Потому что пока ты веришь, что кто-то жив — он живет в твоих мыслях.

В воздухе повисла тишина. Тяжелая. Давящая. Как влажная вуаль, накинутая на плечи. Эдвард поднял глаза, и в этот момент что-то изменилось. Взгляд его был прямым. Слишком прямым. Драко почувствовал, как что-то внутри замерло. Будто его вывели на свет. Будто тьма, которую он так старательно прятал за насмешками и колкостью, вдруг стала видна... и Эдвард ее увидел.

«Не будь ко мне добр, Малфой. Это на тебя не похоже».  Слова прозвучали мягко. Без упрека. Но именно от этого они били сильнее, потому что в них не было атаки или обвинения.

Он перевел взгляд на свои руки. Палочка в пальцах крутилась быстрее. Драко хотел ответить сразу, хотел отмахнуться, съязвить, но не смог. Потому что во взгляде Олливандера была такая же безысходность, как и в нем самом. Словно они оба были связаны одной нитью — тонкой, невидимой, но цепкой.

— Думаешь? — хмыкнул он, но без привычной бравады. — А я всегда считал, что я просто очаровашка.

Он позволил себе полуулыбку — кривую, неуверенную, словно сам не знал, зачем это делает. Пауза затянулась, прежде чем он добавил:

— А что, по-твоему, на меня похоже?

Хотел ли он услышать ответ или уже давно знал его? Едва ли в этих стенах найдется много людей, которые скажут о Малфое что-то хорошее.

— Возможно, я просто пытаюсь развлечься. Вечера в школе такие скучные, а твоя компания не такая уж ужасная, — он пожал плечами. — Или... я просто пытаюсь искупить грехи благими делами.

В этом было слишком много правды, которую Драко подал под соусом шутки — насмешки над самим собой. Ведь где-то в глубине души его и вправду посетила мысль, что если он сегодня поможет Олливандеру, то те кошмарные вещи, которые он делал и которые ему предстоит сделать, станут не так ужасны.

Отредактировано Draco Malfoy (24.04.25 21:50)