Драко смотрел на него сверху вниз, слегка склонив голову, будто разглядывал дефектный экспонат в музее. В заброшенном туалете раздавался монотонный звук капающей воды, стекающей по потрескавшемуся кафелю. Воздух был тяжелым, влажным, пропитанным запахом плесени, смешанным с чем-то металлическим, возможно, с привкусом старой крови или горечи, которая, казалось, давно окружала Эдварда.

Эдвард выпрямился, его взгляд встретился с Драко. Голос не дрожал, но звучал так, словно не вполне принадлежал ему. Малфой машинально отметил это, приподняв бровь — медленно, с демонстративным высокомерием и явным недовольством. Эдвард уцепился за его слова, как будто выискивал повод, чтобы уколоть, и на миг Драко захотелось окатить его ледяным взглядом, подчеркнуто пренебрежительным и насмешливым, словно он не мог поверить, что этот мокрый, жалкий мальчишка осмелился цепляться к его речи.

Но он видел того насквозь. Любой дурак — Поттер, Уизли — мог бы поверить в его небрежный тон. Но Драко не был дураком. Он знал ложь, когда слышал ее. Эдвард прятался за словами, словно за покосившейся дверью — плохо, неубедительно, так, что тот, кто умеет наблюдать, без труда разглядел бы щели. И именно это злило его даже сильнее, чем эта напускная небрежность.

Драко знал этот прием. Он сам им пользовался. Пользуется до сих пор.

— Раз ты еще способен умничать, значит, не так уж плохи твои дела.

Фраза прозвучала ровно, отточено, холодно. В ней не было ни тени сочувствия. Это было мастерски отрепетированное выражение, орудие, которое Драко использовал в таких ситуациях бесчисленное количество раз. Но что-то в этом моменте отзывалось неприятным, ноющим чувством... Как будто он сказал это не Эдварду, а самому себе.

Малфой отряхнул мантию плавным, выверенным движением — словно стирал с себя не только капли воды, но и чужую слабость. Или, возможно, свою собственную. Какого черта его это вообще волнует? Почему он позволил себе задуматься, насколько этому болвану плохо?

Сквозь ледяное безразличие прокралось что-то липкое, мерзкое, от чего внутри поднималось отвращение. Он хотел бы избавиться от этого ощущения, выбросить его из головы, стереть, пока оно не пустило корни.

Сочувствие.

Он не произносил это слово. Оно застряло в горле. Противное, чужеродное. Заползло внутрь, свернулось кольцами змеи, неприятное, неподконтрольное.

Драко никогда не испытывает сочувствия.

Но почему-то все еще не уходит.

Эдвард был насквозь мокрым, растрепанным, побитым — таким, каким Драко никогда бы себе не позволил быть, даже в самые темные моменты. Но зацепило его вовсе не это, а нечто более тонкое, менее очевидное, но оттого не менее цепкое, пробирающееся под кожу незаметно, как сквозняк в холодном помещении. Он смотрел на Олливандера и видел в нем отражение самого себя, тень, которую сам скрывал за искусно выстроенной маской — неуязвимости, самоуверенности, холодного презрения. Драко по-прежнему цеплялся за приличный — какое глупое слово — вид, тщетно пытаясь удержать обломки собственного достоинства, но истина была очевидна: он угасал.

Он осунулся, потерял привычную бодрость, а темные круги под глазами, словно проклятие, глубоко въелись в кожу. Его тело ощущало эту усталость, как свинцовый груз, сковывающий движения, как головокружение, накатывающее при каждом шаге, но он упрямо игнорировал это, продолжая цепляться за иллюзию контроля. И хотя он все еще выглядел лучше, чем Эдвард, он прекрасно осознавал: внутри держался на честном слове, а выхода не существовало. Либо так, либо смерть. И в глубине души он не был уверен, что второй вариант хуже. Он понимал, что балансирует на тонкой грани, за которой не оставалось ничего, кроме пустоты. Но он должен был продолжать. Должен был бороться, даже если это борьба с неизбежным. Что его удерживало от того, чтобы сдаться? Мать? Да. Еще честь семьи, висевшая над ним, как лезвие гильотины, грозившее одним движением перечеркнуть все. Он обязан был сохранить достоинство, следовать традициям, соответствовать идеалам Малфоев, что бы ни случилось.

А что до Олливандера? Он не был похож на Драко. Почти его противоположность. Чуждый, незначительный... или так казалось раньше. Драко никогда не задумывался о нем, не испытывал ни злости, ни раздражения. Его существование не имело значения, и он никогда не пытался узнать, кем тот был.

И все же была одна деталь, которая связывала их больше, чем казалось на первый взгляд. Одна вещь, которую он знал об Олливандере. То, чего сам Эдвард даже не подозревал. Это находилось в темнице Малфой-мэнора.

"Вы сын Люциуса?" — глухой, уставший голос старика всплыл в памяти, и Драко почувствовал, как внутри что-то болезненно сжалось. — "Я помню, как вы пришли ко мне за своей палочкой... Боярышник, десять дюймов, сердечная жила дракона... Вы так выросли. Совсем как мой внук."

И теперь Драко стоял перед этим самым внуком, смотрел ему в глаза и делал вид, что ни к чему не причастен. Мысль была настолько омерзительной, что он сглотнул, словно пытаясь вытолкнуть ее из себя, но горло пересохло, а пальцы на мгновение напряглись. Это мерзкое, липкое ощущение, которое мучило его по ночам, вновь всплыло в сознании, возвращаясь с каждым осознанием того, что он должен сделать. Отвращение. К себе. Чувство предательства.

Но был ли у него выбор, или это лишь иллюзия, созданная обстоятельствами? Кого он предавал, если каждый его шаг, казалось, уже был расписан судьбой? Ведь его семья находилась по другую сторону войны. Он сам был.

Драко задержал взгляд на Эдварде чуть дольше, чем следовало бы. Исчезновение старика Олливандера... могло ли оно стать причиной его состояния? Апатия, отстраненность, тот инцидент в Лютном переулке... Это не появилось бы из ниоткуда. Он понимал Эдварда слишком хорошо. Именно это и раздражало его. Он не хотел понимать. Не хотел видеть собственное отражение в другом человеке. Но все же видел.

Глядя на этого жалкого, мокрого мальчишку, который, возможно, просто ждал письма, которое никогда не придет... ему вдруг стало совсем не весело.

"Трус," — сказал бы отец, увидев его таким. — "Слабак."

Драко сглотнул, поморщился и отбросил ненужные мысли, словно тяжелую накидку. Нет. Он не испытывает жалости. Не испытывает. Но теперь это больше не казалось таким убедительным.

Пожалуй, он зря заговорил с Эдвардом. Зря вообще задержался. Он знал, что нужно было пройти мимо, сделать вид, что не заметил его. Как он делал это со многими. Как, в сущности, все делали это с ним. Тогда зачем он заговорил? Возможно, ему просто хотелось услышать голос Эдварда, убедиться, что тот не выбросится из окна Астрономической башни. Возможно, ему хотелось услышать объяснение, причину, по которой тот оказался здесь, в таком состоянии. Как будто ему было до этого дело.

Он поймал себя на мысли, что хочет отвернуться, выйти, стереть этот момент из памяти, будто он никогда не существовал. Но ощущение липкого беспокойства уже зацепилось за сознание, цепко, назойливо, не давая ему просто уйти. Вместо этого он скрестил руки на груди, оперся плечом о стену и чуть склонил голову. Губы дрогнули — почти улыбка, почти презрительная, но недостаточно четкая, чтобы быть искренней.

— И что, это теперь твое новое хобби? Сидеть в туалете и устраивать потоп? — В голосе скользнуло ленивое развлечение, будто он просто комментирует очередной неудачный спектакль. Опереться на насмешку было проще, чем задумываться, почему он все еще здесь.

— Надо полагать, у тебя есть веская причина, чтобы устроить весь этот беспорядок. Я промочил ботинки… — он с досадой тряхнул ногой, как будто та испачкалась в чем-то отвратительном, и скривился, бросив на Эдварда взгляд, полный немого укора.

Драко чуть прищурился, оценивая выражение лица Эдварда. Насколько ты разрушен, Олливандер? Это не беспокойство. Это любопытство. Именно так. Он смотрел на гриффиндорца, как на что-то, что должно отталкивать, но по какой-то причине не позволяло отвести взгляд. И, словно желая слегка смягчить излишне напускную тираду, он добавил мягче, но все еще сохраняя стальную нотку в голосе:

— Тебе еще повезло, что сюда зашел я, а не Филч. Он бы мигом потащил тебя в кабинет Макгонагал, и вся школа бы наблюдала за этим представлением. — Малфой скрестил руки на груди, чуть склонив голову набок, но в этот раз во взгляде не было прежнего ледяного безразличия. Что-то изменилось — едва заметная тень досады. Драко сам не знал, что это было. Не жалость. Но точно не простое пренебрежение. Голос его стал тише, но в нем появилась неожиданная резкость, словно он и правда ожидал ответа:

— Что с тобой происходит, Олливандер?

Отредактировано Draco Malfoy (04.03.25 23:29)