Гостиная Гриффиндора казалась последним оплотом среди хаоса, который медленно, но верно подтачивал стены школы. Гобелены на стенах приглушали шум из-за пределов башни, словно пряча учеников от реальности. Свет свечей блуждал по лакированным столам, скользил по страницам книг, задерживался в бликах на темном паркете. В камине потрескивали поленья, разбрасывая в воздухе искры, словно рассыпая осколки заклинаний, которыми полнился этот замок. Жар от огня создавал иллюзию защищенности, но едва ли мог разогнать тот холод, который царил теперь в Хогвартсе. Ветер снаружи завывал, бросая в окна белесые хлопья снега, и казалось, что мороз, скользя по стеклу, оставляет на нем узоры не случайные, а выведенные какой-то незримой рукой, несущей запреты, страхи, недосказанность.

Несколько студентов еще не ушли в спальни: кто-то склонился над учебниками, кто-то сдержанно переговаривался у дальнего стола, а кто-то, растянувшись в кресле, смотрел в потолок, как будто пытался разглядеть звезды сквозь каменные своды. Все было как обычно, но в этом «обычном» было что-то неправильное. В воздухе висело напряжение, натянутое, как незримая струна: неуловимое, но ощутимое. Будто каждый присутствующий ждал момента, когда очередной декрет Амбридж нарушит эту зыбкую тишину, внесет новое правило, еще одну цепь на свободу, еще одну пломбу на письма.

Чарльз сидел в глубоком кресле у окна, лениво перелистывая страницы книги, но взгляд его снова и снова возвращался не к тексту, а к сложенному конверту, лежавшему рядом. Он еще не вскрывал его, но уже знал, от кого оно. Узнать письмо отца было проще простого – аккуратный, чуть вытянутый почерк, как всегда безупречно ровный, будто высеченный в камне, и несменная печать рода Стюарт, взломанная прежде, чем письмо попало в руки к адресату. Чарльз не спешил его читать.

На мгновение юноша прикрыл глаза, позволяя шуму гостиной стать фоном для воспоминаний. Казалось, что тепло от камина не согревает, а только подчеркивает тот ледяной осадок, который оставил после себя их разговор с отцом на зимних каникулах. Разговор, который, казалось бы, должен был расставить все по местам, но вместо этого только сильнее разверзал пропасть между ними.

«Это не обсуждается, Чарльз. Ты не ребенок, чтобы перечить. Это – традиция».

«Традиция? Чего? Торговли людьми?»

Он помнит, как с каждым его словом выражение лица отца становилось все более холодным, словно тот смотрел не на сына, а на оплошность, которую допустила судьба. Он помнит этот разговор слишком отчетливо. Табак. Дерево. Пряный, древесный аромат, въевшийся в стены. Тяжелый воздух кабинета. Отец сидит в кресле, смотрит оценивающе, холодно. Чарльз помнит, как его собственный голос звучит ровно, но пальцы сжимаются в кулак. Как отец, не меняя тона, продолжает – не убеждая, а просто заявляя: «Ты должен понимать, что у тебя нет выбора».

Но у него есть выбор.

Он сделал его тогда, хлопнув дверью, ушел, вернулся в Хогвартс еще до окончания каникул, просто чтобы не видеть, как отец продолжает обсуждать его судьбу, будто это шахматная партия, где Чарльзу уготована роль ферзя, которого можно выгодно разменять.

Теперь, держа в руках письмо, он знал: отец не принял его отказ. Отец никогда не принимал отказов.

Чарльз развернул письмо, проглядел ровные, холодные строки. Все то же самое. Весенние каникулы. Встреча с семьей счастливой невесты. Утверждение будущего. Она — чистокровная, разумеется. Отец, похоже, решил, что если его сын женится на подходящей девушке, это как-то "исправит" пятно его полукровности, будто родословная очищается по чьему-то приказу. Он писал так, будто их прошлый разговор даже не состоялся. Как будто мнение Чарльза вообще ничего не значит.

Он дочитал письмо до конца, но последние строки уже скользили мимо сознания, теряя всякий смысл. Его раздражало не только их содержание — раздражало само письмо. Сам факт его существования. Сам факт, что кто-то из подручных Амбридж, проверяя почту, наверняка смаковал эти строки, возможно, даже пересказал кому-то, как глупую сплетню.

Губы его дрогнули в сухой усмешке.

Какой позор. Женитьба – и та под цензурой.

Чарльз сложил письмо, сунул его в карман и снова открыл книгу. Он действительно пытался сосредоточиться, но теперь слова прыгали перед глазами, а страницы казались пустыми. Его мысли не отпускали его.

На фоне потрескивал огонь. Кто-то вполголоса смеялся. Кто-то перевернул страницу учебника. В комнате было мирно, но Чарльзу казалось, что этот мир лишь внешняя оболочка, которая трескается при малейшем нажатии.

Он закрыл книгу с чуть большим усилием, чем требовалось, и поднял взгляд.

— Удивительно, но в этой школе еще не запретили дышать. Хотя, думаю, декрет номер 33 уже в разработке.

Слова прозвучали негромко, но в тишине вечерней гостиной их, без сомнения, могли услышать. Он не обращался ни к кому конкретному, но если у Амбридж и здесь были уши, то Чарльз предпочел бы, чтобы они его услышали.

Его пальцы скользнули к конверту. Он встал медленно, неторопливо, но без колебаний – точно знал, куда идет. Шаг за шагом, словно взвешивая время, он двигался к камину. Письмо ощущалось в ладони шероховатой бумагой, края слегка замялись – он теребил его машинально. Внутри тлело напряжение, которое не отпускало его с самой зимней ссоры. Глухой, тянущий гнев – холоднее огня, опаснее, чем вспышка ярости. Он не сгорал мгновенно, а копился, выжигал изнутри, оставляя только сухую, окаменевшую боль.

На секунду он замер перед огнем, глядя, как пляшут языки пламени, как они изгибаются, рисуют силуэты на потрескавшихся кирпичах. Ему казалось, что письмо в его руках живет своей последней минутой, но он не торопился бросать его в огонь, как не торопился когда-то с ответом отцу. Огонь не сомневался, он сжигал все одинаково легко — бумагу или будущее, это не имело значения. Но Чарльз знал: это письмо не заслуживает, чтобы его сохраняли.

Он сжал письмо. Бумага зашелестела, словно возмущаясь. Ему хватило секунды, чтобы швырнуть его в камин. Еще секунды — чтобы чернила вспыхнули, исчезли, рассыпались в пепел. Все, что когда-то казалось отцу важным, теперь просто превращалось в горстку серых хлопьев. Он не улыбался. Он не чувствовал ни удовлетворения, ни освобождения. Только пустоту.

Он сделал шаг назад и тогда заметил ее. Не сразу, неосознанно. Как будто его взгляд сам собой зацепился за чужое присутствие, не требуя от сознания ни анализа, ни размышлений.

Она сидела у камина, и пламя отбрасывало на ее лицо неровные блики, делая черты чуть более резкими, чуть более живыми. Ее волосы выглядели слегка растрепанными, а в позе сквозила привычная ей свобода — не вычурная, не показная, а та естественная раскованность, которая бывает у людей, привыкших к улицам, ко дворам, к активным играм в дождливую погоду и шумным разговорам в больших компаниях.

Она смотрела на него. Кажется, он побеспокоил ее покой своим внезапным вмешательством в личное пространство. В этот момент, когда между ними мелькнул едва заметный взгляд, Чарльз вдруг ощутил какой-то странный толчок внутри. Как будто он пересек какую-то невидимую черту. Как будто в этот момент он вышел за рамки своих собственных мыслей, своих убеждений, своей ярости.

Слова сорвались сами, негромко, почти рассеянно.

— Ты тоже пытаешься понять, почему вообще кто-то верит в эти сказки про чистоту крови?

Это не был вопрос к ней. Он сказал это больше для себя. Но теперь, когда слова прозвучали вслух, Чарльз осознал, что в присутствии Келлы они могли прозвучать острее, чем он того хотел. Он не знал, задел ли ее, но надеялся, что нет.

Отредактировано Charles Stewart (10.03.25 17:16)