Гостиная Гриффиндора казалась последним оплотом среди хаоса, который медленно, но верно подтачивал стены школы. Гобелены на стенах приглушали шум из-за пределов башни, словно пряча учеников от реальности. Свет свечей блуждал по лакированным столам, скользил по страницам книг, задерживался в бликах на темном паркете. В камине потрескивали поленья, разбрасывая в воздухе искры, словно рассыпая осколки заклинаний, которыми полнился этот замок. Жар от огня создавал иллюзию защищенности, но едва ли мог разогнать тот холод, который царил теперь в Хогвартсе. Ветер снаружи завывал, бросая в окна белесые хлопья снега, и казалось, что мороз, скользя по стеклу, оставляет на нем узоры не случайные, а выведенные какой-то незримой рукой, несущей запреты, страхи, недосказанность.

Несколько студентов еще не ушли в спальни: кто-то склонился над учебниками, кто-то сдержанно переговаривался у дальнего стола, а кто-то, растянувшись в кресле, смотрел в потолок, как будто пытался разглядеть звезды сквозь каменные своды. Все было как обычно, но в этом «обычном» было что-то неправильное. В воздухе висело напряжение, натянутое, как незримая струна: неуловимое, но ощутимое. Будто каждый присутствующий ждал момента, когда очередной декрет Амбридж нарушит эту зыбкую тишину, внесет новое правило, еще одну цепь на свободу, еще одну пломбу на письма.

Чарльз сидел в глубоком кресле у окна, лениво перелистывая страницы книги, но взгляд его снова и снова возвращался не к тексту, а к сложенному конверту, лежавшему рядом. Он еще не вскрывал его, но уже знал, от кого оно. Узнать письмо отца было проще простого – аккуратный, чуть вытянутый почерк, как всегда безупречно ровный, будто высеченный в камне, и несменная печать рода Стюарт, взломанная прежде, чем письмо попало в руки к адресату. Чарльз не спешил его читать.

На мгновение юноша прикрыл глаза, позволяя шуму гостиной стать фоном для воспоминаний. Казалось, что тепло от камина не согревает, а только подчеркивает тот ледяной осадок, который оставил после себя их разговор с отцом на зимних каникулах. Разговор, который, казалось бы, должен был расставить все по местам, но вместо этого только сильнее разверзал пропасть между ними.

«Это не обсуждается, Чарльз. Ты не ребенок, чтобы перечить. Это – традиция».

«Традиция? Чего? Торговли людьми?»

Он помнит, как с каждым его словом выражение лица отца становилось все более холодным, словно тот смотрел не на сына, а на оплошность, которую допустила судьба. Он помнит этот разговор слишком отчетливо. Табак. Дерево. Пряный, древесный аромат, въевшийся в стены. Тяжелый воздух кабинета. Отец сидит в кресле, смотрит оценивающе, холодно. Чарльз помнит, как его собственный голос звучит ровно, но пальцы сжимаются в кулак. Как отец, не меняя тона, продолжает – не убеждая, а просто заявляя: «Ты должен понимать, что у тебя нет выбора».

Но у него есть выбор.

Он сделал его тогда, хлопнув дверью, ушел, вернулся в Хогвартс еще до окончания каникул, просто чтобы не видеть, как отец продолжает обсуждать его судьбу, будто это шахматная партия, где Чарльзу уготована роль ферзя, которого можно выгодно разменять.

Теперь, держа в руках письмо, он знал: отец не принял его отказ. Отец никогда не принимал отказов.

Чарльз развернул письмо, проглядел ровные, холодные строки. Все то же самое. Весенние каникулы. Встреча с семьей счастливой невесты. Утверждение будущего. Она — чистокровная, разумеется. Отец, похоже, решил, что если его сын женится на подходящей девушке, это как-то "исправит" пятно его полукровности, будто родословная очищается по чьему-то приказу. Он писал так, будто их прошлый разговор даже не состоялся. Как будто мнение Чарльза вообще ничего не значит.

Он дочитал письмо до конца, но последние строки уже скользили мимо сознания, теряя всякий смысл. Его раздражало не только их содержание — раздражало само письмо. Сам факт его существования. Сам факт, что кто-то из подручных Амбридж, проверяя почту, наверняка смаковал эти строки, возможно, даже пересказал кому-то, как глупую сплетню.

Губы его дрогнули в сухой усмешке.

Какой позор. Женитьба – и та под цензурой.

Чарльз сложил письмо, сунул его в карман и снова открыл книгу. Он действительно пытался сосредоточиться, но теперь слова прыгали перед глазами, а страницы казались пустыми. Его мысли не отпускали его.

На фоне потрескивал огонь. Кто-то вполголоса смеялся. Кто-то перевернул страницу учебника. В комнате было мирно, но Чарльзу казалось, что этот мир лишь внешняя оболочка, которая трескается при малейшем нажатии.

Он закрыл книгу с чуть большим усилием, чем требовалось, и поднял взгляд.

— Удивительно, но в этой школе еще не запретили дышать. Хотя, думаю, декрет номер 33 уже в разработке.

Слова прозвучали негромко, но в тишине вечерней гостиной их, без сомнения, могли услышать. Он не обращался ни к кому конкретному, но если у Амбридж и здесь были уши, то Чарльз предпочел бы, чтобы они его услышали.

Его пальцы скользнули к конверту. Он встал медленно, неторопливо, но без колебаний – точно знал, куда идет. Шаг за шагом, словно взвешивая время, он двигался к камину. Письмо ощущалось в ладони шероховатой бумагой, края слегка замялись – он теребил его машинально. Внутри тлело напряжение, которое не отпускало его с самой зимней ссоры. Глухой, тянущий гнев – холоднее огня, опаснее, чем вспышка ярости. Он не сгорал мгновенно, а копился, выжигал изнутри, оставляя только сухую, окаменевшую боль.

На секунду он замер перед огнем, глядя, как пляшут языки пламени, как они изгибаются, рисуют силуэты на потрескавшихся кирпичах. Ему казалось, что письмо в его руках живет своей последней минутой, но он не торопился бросать его в огонь, как не торопился когда-то с ответом отцу. Огонь не сомневался, он сжигал все одинаково легко — бумагу или будущее, это не имело значения. Но Чарльз знал: это письмо не заслуживает, чтобы его сохраняли.

Он сжал письмо. Бумага зашелестела, словно возмущаясь. Ему хватило секунды, чтобы швырнуть его в камин. Еще секунды — чтобы чернила вспыхнули, исчезли, рассыпались в пепел. Все, что когда-то казалось отцу важным, теперь просто превращалось в горстку серых хлопьев. Он не улыбался. Он не чувствовал ни удовлетворения, ни освобождения. Только пустоту.

Он сделал шаг назад и тогда заметил ее. Не сразу, неосознанно. Как будто его взгляд сам собой зацепился за чужое присутствие, не требуя от сознания ни анализа, ни размышлений.

Она сидела у камина, и пламя отбрасывало на ее лицо неровные блики, делая черты чуть более резкими, чуть более живыми. Ее волосы выглядели слегка растрепанными, а в позе сквозила привычная ей свобода — не вычурная, не показная, а та естественная раскованность, которая бывает у людей, привыкших к улицам, ко дворам, к активным играм в дождливую погоду и шумным разговорам в больших компаниях.

Она смотрела на него. Кажется, он побеспокоил ее покой своим внезапным вмешательством в личное пространство. В этот момент, когда между ними мелькнул едва заметный взгляд, Чарльз вдруг ощутил какой-то странный толчок внутри. Как будто он пересек какую-то невидимую черту. Как будто в этот момент он вышел за рамки своих собственных мыслей, своих убеждений, своей ярости.

Слова сорвались сами, негромко, почти рассеянно.

— Ты тоже пытаешься понять, почему вообще кто-то верит в эти сказки про чистоту крови?

Это не был вопрос к ней. Он сказал это больше для себя. Но теперь, когда слова прозвучали вслух, Чарльз осознал, что в присутствии Келлы они могли прозвучать острее, чем он того хотел. Он не знал, задел ли ее, но надеялся, что нет.

Отредактировано Charles Stewart (10.03.25 17:16)

Чарльз слушал ее, опершись рукой о каминную полку, чувствуя, как камень под пальцами постепенно прогревается от огня, а жар медленно разгоняет холод, поселившийся в его груди от мыслей о доме. Сначала он даже слегка растерялся от напора, с которым Келла подхватила его рассеянную фразу, брошенную в сердцах, скорее как риторический выпад, адресованный пустоте — не ей, а всему, что за этим стояло. Всего несколько минут назад он испытывал глухую, пульсирующую злость — ледяной гнев на отца, письмо и на самого себя, за то что все еще реагирует столь остро на болезненную одержимость отца чистотой крови. Он не собирался обращать эту злость в разговор, не планировал делиться ею — фраза вырвалась раньше, чем он успел осмыслить ее, как рикошет от внутреннего напряжения. За семнадцать лет, казалось бы, можно было бы смириться с тем, что он разочарование своего отца. И все же, он продолжал злиться, видимо не достигнув еще соответствующего уровня ментального просветления. Но теперь, глядя на Келлу, с ее скрещенными руками, с этим искренним возмущением и откровенной неприязнью к Гарланду, он почувствовал, как что-то в его настроении сдвинулось, словно кто-то невидимый повернул ручку радиоприемника и поймал нужную волну. Он понимал, что обесценивать чьи-то эмоции неправильно — особенно когда за ними стояла настоящая, накопленная обида, но на фоне собственных мыслей — горьких, вязких, почти незаживающих — гневная бравада Келлы о старосте казалась скорее забавной шуткой, нежели чем-то серьезным.

Не удержавшись, он проронил тихий грудной смешок, позволив губам изогнуться в улыбке. Несмотря на то, что они почти не общались за все годы в школе, он всегда замечал в Тернер эту непосредственность и дерзкий задор, который выделял ее среди других. Да, порой она заводила конфликты с учениками или говорила слишком прямо, но в этом и была ее притягательность — честная, простая и лишенная какой-либо фальши. И именно сейчас, слушая ее эмоциональную речь, он вспомнил, что иногда нужно позволить себе быть менее серьезным, хотя бы на мгновение, если не хочешь сойти с ума.

Оттолкнувшись от камина, Чарльз пересек пространство между ними и сел рядом — уверенно, без суеты, заняв место на диване так, словно всегда сидел именно здесь. Он устроился слегка вразвалку, закинув руку на спинку дивана, повернувшись к Келле вполоборота. Спина расслабилась, движения стали более ленивыми, словно он позволил себе выдохнуть впервые за весь день. Пальцы чуть сжались на мягкой спинке дивана, и взгляд скользнул по ее профилю с тем вниманием, которое трудно было подделать. Он не торопился прерывать ее — напротив, его поза выдавало полную вовлеченность в беседу. Пока Келла говорила, он слушал ее с легкой улыбкой на губах, позволяя себе раз за разом рассматривать ее черты: как свет камина мягко очерчивал скулы девушки, ложился отблесками огня на бронзовую кожу с золотистым отливом, выхватывал теплые блики в темных волосах. Ее лицо — выразительное, живое, с забавной непринужденной подачей — вызывало у него то редкое ощущение, когда хочется смотреть чуть дольше, чем нужно, просто чтобы не упустить ни одной перемены в выражении, ни одного еле заметного движения ресниц. И в этой молчаливой, спокойной внимательности не было навязчивости — скорее, любопытство, смешанное с чем-то более личным, пока не отбредшим имя.

Все внимание Келлы сейчас доставалось Гарланду, правда не в виде восторженных отзывов о старосте. На самом деле, Кристофер никогда не вызывал у Стюарта неприязни. За все годы совместной жизни в одной спальне они не обменялись ни одним по-настоящему злым словом. Но представив, как Келла прямо в лицо называет старосту слизняком, он снова выронил смешок, короткий и почти беззвучный, позволяя себе редкую свободу выражения. Он не мог удержаться, чтобы не подыграть ей в этом праведном гневе.

— Слизняк — слабо сказано, — отозвался он, склонив голову с притворной задумчивостью, но глаза его горели тем живым, игривым весельем, которое появлялось у него редко, но всегда искренне. — Я бы сказал: слизняк с претензией на дисциплину. Мы его терпим только потому, что обычно видим лишь его спину. Он и сам, по-моему, старается не попадаться на глаза чаще необходимого — иначе может выясниться, что он не соответствует своему же расписанию.

Он говорил негромко, спокойно, с той естественной интонацией, которая превращала даже самую нелепую историю в нечто достойное доверия. Чарльз умел звучать убедительно — даже когда говорил абсолютную чушь, и даже когда внутри него бушевали совсем другие чувства.

— По какому принципу выбирают старост… — он сделал театральную паузу, будто действительно серьезно обдумывая этот вопрос. — Скорее всего, по остаточному. Подозреваю, что Макгонагалл просто поднимается на астрономическую башню, швыряет значок вниз и смотрит, кому не хватит ловкости от него уклониться. Кто поймал — тот и староста. Хотя Гарланд, уверен, считает это величайшей честью и заслугой всей жизни.

Он коротко улыбнулся, на мгновение представив лицо Криса, если бы тот случайно услышал эту беседу. Было бы немного неловко, но определенно забавно. Впрочем, Гарланд и сам слегка перегнул палку, отправив Келлу на отработку к Филчу — особенно учитывая атмосферу, установившуюся в школе в этом году. Девушка явно заслуживала хоть каплю поддержки и сочувствия.

Ее вопрос про эссе и СОВ слегка отрезвил его, вернув мысли обратно к письму, вспыхнувшему в камине. Чарльз на секунду почувствовал, как глухой гнев вновь пошевелился внутри, как тяжесть в груди снова стала ощутимой.

— Эссе? Нет, — произнес он негромко, качнув головой. — Письмо. Представлял, что сжигаю отправителя, — добавил он после паузы с едва уловимой горечью. — Поверь, он гораздо неприятнее домашки по нумерологии.

Он откинулся на спинку дивана, запрокинув голову назад, и на секунду прикрыл глаза, словно пытаясь стряхнуть с себя остатки раздражения и усталости от долгой внутренней борьбы, с которой не мог окончательно справиться. Отец никогда не был ему близок, но теперь казалось, что расстояние между ними превратилось в пропасть, через которую уже невозможно перебросить мост.

— СОВ, — протянул он чуть тише, возвращаясь в реальность и вновь повернувшись к девушке, — не приговор. Не с твоими талантами. Ты вот с Гарландом справилась. А он, поверь, гораздо неприятнее экзаменатора.

Чарльз вовремя остановился, решив пощадить старосту, чьи уши, вероятно, уже успели покраснеть от их разговора. Он наклонился ближе к девушке, опершись одной рукой о колено, а другую оставив на спинке дивана. Его голос стал ниже, спокойнее, почти заговорщицким — как будто он делился тайной, которую доверяют только тем, кто заслужил неукоснительное доверие.

— Насчет моего «блестящего» успеха на СОВ — боюсь, слухи преувеличены. Я просто с детства умею делать вид, что прекрасно понимаю, что происходит. А в трансфигурации главное — не паниковать. Или хотя бы выглядеть так, будто превращение бурундука в чайник для тебя обычный понедельник.

Его глаза блеснули ироничным теплом, уголки губ дрогнули в легкой, чуть насмешливой улыбке, предназначенной его собеседнице.

— А жизнь после СОВ… — он пожал плечами, — Она, к сожалению, все равно требует вставать по утрам. Так что не верь, если кто-то говорит, что потом становится легче.

На несколько секунд он просто смотрел в огонь, и в этом взгляде было что-то большее, чем просто рассеянность — скорее, внутренняя переоценка. Тепло от камина уже не обжигало кожу, но казалось, будто проникает глубже, смягчая напряжение в плечах и заставляя мысли плыть медленнее.

Когда Келла заговорила о кружке и исчезновениях студентов, он чуть подался вперед, опершись локтями на колени, и взгляд его сразу потяжелел. Серьезность, проявлявшаяся в нем при мыслях о таком странном настоящем и столь неопределенном будущем, теперь всплыла почти без усилия.

— Я тоже это заметил, — признался он наконец, голос прозвучал тише, но тверже, — И не только в нашей гостиной, насколько мне известно.

Мысль о происходящем в стенах школы заставила его на мгновение задуматься — взгляд стал внимательнее, выражение лица серьезнее. Он хорошо видел, насколько далеко зашли ученики в своей негласной борьбе с режимом Амбридж. Сам он предпочитал держаться подальше от несанкционированных кружков — не из страха, а из убежденности, что необдуманная активность часто приносит больше вреда, чем пользы. Такие инициативы почти никогда не проходили бесследно, и расплачивались за них не только участники. В школе и так царило напряжение: преподаватели старались держаться на плаву, а студенты — не утонуть. Вмешиваться значило лишь разжигать конфликт. Кроме того, Чарльз не хотел обсуждать вслух то, что ему было известно — не потому, что сомневался в правоте ребят, а потому, что не хотел их подставить.

Он не стал продолжать: брови слегка сдвинулись, взгляд остановился где-то в пламени, будто именно там можно было бы найти ответ. Он и правда не был уверен, что их не прослушивают — и эта мысль, навязчивая и вязкая, как дым от догорающего письма, снова прошлась по спине неприятным холодком. Поэтому он просто промолчал. На всякий случай. 

— Но честно говоря, мне хватает и школьных кружков, — продолжил он уже другим тоном, мягким и чуть ироничным, будто переключал внутреннюю передачу. — И те поднадоели за шесть лет, если честно. Хотя… — он снова посмотрел на нее, на этот раз с явной теплотой, — если бы кружок организовала ты, я бы всерьез задумался о вступлении. Правда, что-то мне подсказывает, что ты не любишь слишком большие компании.

Чарльз снова откинулся на диване, вытянув ноги перед собой, одна ладонь по-хозяйски легла на подлокотник, другая покоилась на спинке. Он чуть запрокинул голову, позволив себе ненадолго закрыть глаза, и с виду мог бы сойти за человека, не отягощенного мыслями. Но внутри все еще продолжал тихо гудеть тот напряженный фон, с которым он вошел в гостиную. Только теперь в этом напряжении не было прежней тяжести — оно сместилось, будто его оттеснили в сторону словами Келлы, ее голос, ее присутствие.  

— А трансфигурация, между прочим, обиделась, — произнес он, чуть повернув к ней голову, и уголки губ дрогнули в еле заметной улыбке. — Надеюсь, ты с ней потом помиришься. Хотя бы ради приличия.

Его взгляд задержался на гриффиндорке чуть дольше, чем следовало, с интересом, который он не пытался скрыть. Чарльзу нравилось видеть в ней эту живость, эту искренность, и он уже не мог представить этот вечер без ее компании.

Отредактировано Charles Stewart (27.03.25 14:51)