Сколько времени прошло? Сатана понятия не имеет, теряясь в танце, отдаваясь бьющей басами музыке полностью, двигаясь в одном ритме, заигрывая то с одним мужчиной, то с другим. Возникало ли при этом сожаление, что вместо этого она провела всё детство, юношество и большую часть взрослой жизни в Аду? Ни капли — лучше пройти все испытания, мало отличающиеся от пыток, чем прожигать жизнь, как это делают смертные. Тана не устанет повторять, что смертные глупы и всегда будут такими, как бы они там ни били себя пяткой в грудь, утверждая, что они венец творения природы. Образ брата снова вспыхивает перед глазами, и ей невольно хочется сплюнуть — вот уж кто-кто, а он может многое рассказать о человеческой глупости, в которой предпочитает жить сам. А ведь они могли бы править Адом вместе...

Смерть Брока Сатана чувствует резко, всей собой, как и его экспресс-заход обратно — интересно, что же там происходит? Она отрывается от жадного поцелуя с юношей, чьи колени она оседлала ещё минут десять назад и теперь играла на его... нервах своим присутствием. Она недовольна, что ей приходится отрываться, но есть необходимость всё знать, особенно сейчас, когда Рамлоу только входил во вкус своей новой жизни и особенностей, которые она даёт. А ещё она недовольна тем фактом, что он это проделывает в людном месте, где могут быть не только смертные, но и всякие святые, способные справиться с Сатаной лёгким движением руки, не говоря уже о нём самом. Невольно ощущает себя родительницей слишком шустрого ребёнка, спешащего поделиться со всеми новой радостью, вроде дохлой крысы или увиденного в щель бани.

— Это он? — подбегает взъерошенная Сатана, повисая на руке Брока и рассматривая стоящего рядом мужчину. Она вошла во вкус своего образа на этот вечер и поэтому совсем растеряла любое величие себя настоящей, позволяя чарам суккуба наполнять воздух вокруг неё радостью, сексуальностью и беспечностью. Она сыта и довольна, вполне время заняться делами. — Хорош, — как хозяйка в мясном ряду оглядывает Роллинза, позволяя лёгкому налёту хищности появиться на её лице — потенциал она способна ощутить с первого взгляда, а уж подкреплённый словом Рамлоу, который последние месяцы ни капли её не разочаровывал. Подхватив своего спутника под руку, Сатана упирается маленькой ручкой в грудь наёмника, его спиной открывая двустворчатые двери, из которых мужчины только что вышли. Стоит дверям замереть, как полутёмный коридор опутывает эдакий кокон тишины, словно весь мир перестаёт существовать дальше их троих. Сатана протягивает Джеку нож лезвием вперёд. — Держите его крепко, мистер Роллинз. — Дождавшись, когда пальцы сожмутся, начала его медленно тянуть на себя, разглядывая при этом чужое выражение лица. — Очаровательно, — слизывает кровь с лезвия, жмурится от удовольствия, поворачивается к Рамлоу, улыбаясь испачканными кровью губами. — Хочешь попробовать?

Легко казаться беззащитной и очаровательной, когда у твоего образа большие глаза оленёнка, сто пятьдесят сантиметров росту и не сходящая улыбка на лице. Но это всё обман для неведущих, и она его использует, чтобы коротким шагом преодолеть разделяющее их расстояние и воткнуть этот же нож в печень Джека. — А теперь поцелуйте меня, мистер Роллинз, как в послений раз. Ах, да, это же и есть последний раз, — шепчет Сатана, клыком прикусывая уголок губы и откровенно забавляясь, наслаждаясь этой игрой во власть между жизнью и смертью. В данном случае — только смертью. — Простите, но сегодня вы умрете. Надеюсь, вы успели хорошо провести этот вечер. — Она резко выдергивает нож и, глядя Роллинзу в глаза, медленно слизывает кровь с лезвия. — Вкусно, — скалится в довольной улыбке, щелкая пальцами, призывая из теней своих любимых собачек, которые ненавязчиво заняли пространство между ней и Рамлоу. Видя, как стремительно бледнеет чужая кожа, всаживает нож ещё раз и ещё раз, чтобы смеяться, вылизывая испачканные пальцы. Это удовольствие на одну. — Думаю он оценит эту шутку... Ты же помнишь свой первый визит в ад?... — она смеётся над собственной идеей, когда присаживается рядом и на всякий случай проверяет пульс, словно не знает о свежеполученной метке. Красная подошва именитых туфель смотрится даже гармонично, когда Сатана проходит по растекшейся крови к Рамлоу, притягивая его за цепочку-удавку, зажимая в руке рубин кулона. — Ну вот, я же всегда вижу хорошего мальчика, — проводит пальцами по чёрной голове гончей, что теперь стоит на месте человека. Дважды хлопает по бедру, без вербальных команд подзывая своих собак. — Мальчики тебя проводят вниз, а дальше уже всё зависит от тебя.

Чего хочет Мейо? Многого, кажется? Как посмотреть: обстоятельства жизненные располагали к формированию одного определённого уклада, - или стремления? цели? то, что в любом случае у тебя будет, можно назвать целью? - хорошего должно быть много.
Больше: денег,
славы,
денег,
славы;
больше: семейных ценностей (две их) и, разумеется, любви. Хорошего должно быть много, больше - равно лучше.

Мейо хочет лучшего. Догадаться, наверное, несложно, но сомнения всё равно закрались; Айену-то про это что знать? Про лучшее. Про хорошее. Один раз потрогать - недостаточно, чтобы понять. Не голодному такому, нет уж - явно не достаточно.

Остаётся Мейо в дверях, цокает языком: красивый стоит, слишком красивый для этого места, неоправданно красивый - и всё почему? Потому что захотел он здесь быть. Здесь - это что-то вроде будки, побольше только, помрачнее, пострашнее, пониже - его - по статусу; находясь в тюрьме, был Мейо далёк от неё, как от понятия, настолько, что ничего его, казалось бы, в происходящем совсем не смущало. Смущал Айен. Ничего, кроме него, Мейо просто не видел - разгадка проста, но с миром он ею никогда не поделится. С Айеном бы поделился, но 1) овчарки умеют лаять и скулить; 2) лаять и скулить проще, чем задавать важные вопросы; 3) спросить овчарка не догадается.

— И тебе здравствуй, - говорит губами Мейо раздражение. — Ты, наверное, так завуалированно поблагодарил меня за визит, потому отвечаю: "Не за что, спасибо за радушие".

Мейо вздыхает тяжко-тяжко, в сторону куда-то. Зубоскалить всегда проще, чем задавать важные вопросы, да? По себе знает. За все свои усилия и сделки с внутренними ориентирами Мейо получает рычание - и знал, что получит лишь его, потому что ничего другого ему никогда не обещали.

Ничего другого Мейо не обещал, тоже. И что дальше?

Страшно здесь. Некрасиво, в смысле. И темно - не прошло и пяти минут, как начал Мейо чахнуть. А Айен запрятан многим дольше. Того гляди - вглядываться вскоре станет бесполезно, в угол забьётся, сольётся с тенью, задохнётся и умрёт. Как вся семья его, впрочем. Отец просто оказался первым.

Айен стоял, ютился неугодно и поджимал переломанные лапы. Ему бы поплакать, но Мейо не ведает, как до него это донести. Подходит вот сам, руку тянет, словно бы боле всего на свете желает его коснуться, но в последний момент даёт заднюю - раскрытая ладонь оказывается на расстоянии от чужого лица, целомудренно подпирая стену. Она не грязная? Вроде? Мейо не знает, испытывать ли облегчение от того, что собачью дыру хотя бы убирают. Дыра остаётся дырой, сточная яма своего назначения не поменяет - то, что было Габбасом Атрау, вряд ли окажется там завтра после полудня, но гадать Мейо не станет.

— Вижу, главную новость тебе уже сообщили. Хорошо. Я не смогу дать тебе сочувствия.

Ему никогда ничего не обещали. Давать Мейо ничего не обязан. Сочувствие, поддержка, ласка - с чего вдруг он вообще решил, что Айену что-либо из этого нужно?

От него.

— Я просто рад, что расплачивается твой отец, а не ты. Мне жаль.

Он всё пытался поймать чужой взгляд - сдался, по итогу. Смотреть на него тоже не обещали. Смотреть на Айена и хочется ему, и колется: неухожен тот был, космат и уныл; колется - потому что шерсть бы его кололась, прикоснись, путалась в пальцах и кольцах; и чешется - от зубов, на шее.

На самом деле, это всё упрощает. Что Айен не смотрит. Ничего, кроме иррационального, глупого страха, Мейо однако не испытывает. Страх на многое его толкал, как и любого человека, - живого, дышащего. Габбас, уже вскоре, похвастаться этим не сможет, а все ошибки его останутся. По этой ошибке Айен сейчас здесь. Мейо с ним, тоже, - удостовериться, что тот ещё дышит. Мейо знать не может точно, как надолго.

Это пугает.

— Мне стоило прийти раньше. Про-

Обличение - вместо признания, - вышло сухим, царапая глотку. Гордость не смажет ничего, жизнь не облегчит и облегчить не способна априори, но Мейо сросся с ней, вросла она в него, фильтрует лексикон и способ мышления.

Себя обличить - всё равно, что признаться. А так и до обещаний недалеко.

Мейо может себе это позволить? Не с банковского счёта, не прикрываясь гарантиями и страховками. Обещания Мейо Ланмея стоят дороже его доли в имперской центральной экономике, потому что включает в себя, кем Мейо был, кем он является и чем станет. Это он себе кредит выписывает, сам. Мерцелле утверждает, что всё будет хорошо, да вот сможет ли Мейо с ней расплатиться? Уверен?

Он отворачивается, убирает руку. Сюда бы кондиционер, окно побольше, поприятнее пейзаж. Трудно будет это организовать, не вызывая вопросов. Мейо стоит думать о себе.

— Правда. Стоило.

Его никогда не пугала ответственность. Лишь находясь в этой тихой, мрачной конуре и вслушиваясь в чужое дыхание, - ах, ну дышит ведь ещё, как приятно, - до него доходит, что "необходимость" - это страшно. Тяжело. Дорого.

Мейо стоит думать лишь о себе.

Он этого хочет?

— Камера у тебя совсем не миленькая, - не слова, а шелест; наивная попытка соскочить с темы - с обуви своей он переводит взгляд на побитую жизнью, совершенно обосранную всеми собаку, и кривит душою, потому что даже так, даже нос к носу, он себя не останавливает. — Ты простишь мне это?

Коли возможно бы это было, Мейо бы пожелал провалиться на дно. Однако они уже там. Вдвоём, на пару, сейчас. Это не "хочу", это уже "необходимость".

Он не знает, куда деть свои руки. Хочется, колется.

Безмятежность.

В этом сером, безликом мире, где не было никаких эмоций, страстей и желаний Безымянный был всегда. По крайней мере, ему это так казалось, потому что ничего до он не помнил, будто ничего и не было.
Ландшафт был уныл. Серые скалы и камни, кое-где встречающиеся неведомые статуи, изображавшие тех, кого он не знал, и почти везде — зеркально чистая вода. По берегам островков росла густая, всех оттенков серо-голубого цвета трава, над которой тут и там возвышались изящные чашечки цветов. Здесь рос один и тот же цветок — иных не было. По крайней мере, он не видел. Серовато-бурые, с тонкими голубоватыми сердцевинами, эти цветы колыхались по ветру, будто языки пламени. Иногда их срывали. Такие же безмолвные, ничего не помнящие тени, как он, ведомые какими-то своими порывами, сквозили по траве беззвучно, собирая охапки этих слабо-пахнущих, унылых цветов.

Безымянный не собирал. Он вообще держался от воды подальше, будто что-то отталкивало. Не страх, нет. Какое-то чувство, похожее на забытое воспоминание, неприятно скреблось в сознании, будто он что-то забыл. Что-то важное, очень важное.

Сейчас, правда, своему правилу он изменил. Хотя сейчас в этом мире — понятие относительное. Здесь не было ни вчера, ни завтра, ни сегодня, одно сплошное никогда. Лишь бесцельное блуждание по этим бескрайним лугам, испещренными пологими берегами вялотекущей реки с множеством притоков.
Сейчас к воде его привел Зов.
Это не было ни словами, ни музыкой, это не было чьим-то голосом — просто навязчивая мысль привела Безымянного к берегу реки,как бы он ни избегал. Не сразу он поддался — нелюбовь к воде пришлось победить, но сейчас неведомая сила звала его к воде, где появился новый цвет — золотой. Неведомый свет шел из самой глубины реки, манил, а Зов, окрепнувший у водной глади, буквально трубил набатом — Безымянному нужно туда, в бездну.

Руки сами тянутся к свету, а за ними — всё тело, в отчаянном, едва ли не последнем, порыве. Кажется, будто именно там, в в бездне озера, сокрыто спасение. Что-то забытое, желанное, знакомое с в то же время чужое.
Набрав воздуха побольше, Безымянный погружается в тёмную гладь, опускаясь всё глубже и глубже. Свет, как тоненькая, хлипкая ниточка, что вот-вот оборвется, тянет за собой куда-то дальше, глубже, в темную толщу воды. Он держится за нить, боясь отпустить. Почему-то кажется, что если отпустит — это навсегда. Она исчезнет, как исчезнет и Зов, а вместе с ним и надежда. На что — Безымянный не знал. Он не помнил ничего, на интуитивном, бессознательном уровне только вбив в голову, что нужно цепляться за свет, ибо он давай всё крепнувшую надежду.
Толща воды становилась всё плотнее, гуще, плыть было всё тяжелее и силы медленно покидали Безымянного.
Воздух закончился тогда, когда ниточка света истаяла. Зов стих.
Безымянный, оглушенный наступившей мертвенной тишиной, потерявшийся как рыба, резко выброшенная на берег, открыл в отчаянии рот, и...

...Ослепительный свет больно ударил по глазам.
Спустя секунду зрение все же вернулось — над ним нависал странный, незнакомый силуэт. Этот силуэт стоял с чем-то в руке, то ли фонарем, то ли факелом, тускло выделяющемся на фоне алеющего восходом серого неба.
— Явился. — незнакомый голос звенел недовольством долгого ожидания, но Безымянный был его слышать рад. Голос почему-то казался таким знакомым, будто он слышал его раньше, совсем недавно.

Безымянный резко сел, чувствуя боль в каждой конечности и, к своему удивлению, холод. Забытые чувства разом вернулись к нему, нахлынув ошеломляющей волной, от чего все тело, весь рассудок начав нестерпимо ныть от переизбытка эмоций и чувств. Он закрыл глаза ладонями, вдыхая полной грудью морозный утренний воздух. Было страшно. Непонятно. Нестерпимо, но вместе с тем — хорошо. Безымянный открыл глаза и задрал голову вверх, туда, где всполохами начинался рассвет.

Кажется, это был рассвет новой жизни.
Его жизни.