Что-то подобное она уже слышала о своей «уникальности» от партнера по танцам, которому вынуждена была сказать вымученное «да»; но, в силу возраста и отсутствия опыта в общении с мальчишками на подобные темы, Софи все еще не верила подобным фразам. О себе она слышала достаточно, чтобы составить общую картину – эдакий кривой портрет глазами других, где на первом месте красовалась метла, которую Фосетт так и не смогла подчинить, в большей степени потому, что за нее это уже сделал отец – «дочь известного квиддичиста» под шепот и перекидывание бумажками «Фосетт, пробей автограф». На втором курсе от рейвенкловки отстали – год потребовался, чтобы все вокруг поняли, что от своего звездного отца девчонка получила только фамилию. Ей не понравилось, что все резко оставили ее в покое; несколько взорванных котлов, перекрашенная кошка, неслучайное нашествие пикси, обман возрастного барьера вокруг Кубка – она делала все, чтобы о ней говорили, только вот мнение у каждого было свое: девчонки, которые ее не знали, раздражающе игнорировали, но сплетничать не переставали, а мальчишки пытались навязать свою дружбу, от которой Софи не отказывалась, но никто не говорил ей, что такие отношения могут трансформироваться в нечто иное, странное, то, к чему Фосетт не была готова как девчонка, которая росла, окруженная лишь родственниками мужского пола.
Терренс был вторым, кто так открыто говорил о своей своеобразной заинтересованности, и никто не мог гарантировать, что за его признанием не последует еще с десяток от других – Фосетт хотела закрыться в Башне и не показываться. Только вот с Бутом она уже зашла слишком далеко… не так далеко, как с хаффлпаффцем, но почему-то не могла остановиться, быть смелой, такой лирически отважной, в лучших традициях женских персонажей, сорваться, убежать, а потом игнорировать Бута до конца учебы - идеально продуманный план, как бы могло показаться многим, но, кто хорошо знает Фосетт, не будет удивлен ее настоящим поведением в такой момент.
- Спасибо. - Интонация такая, будто бы именно она сейчас сделала Буту одолжение, сопротивляясь идти к Помфри на запах вонючих настоек. Чуть было не сорвалось «ты лучший» - такое она слышала в каком-то американском ситкоме в те времена, когда жила с дядей, и никто не думал контролировать проведенное ею время перед экраном маггловского ящика. Терри бы не оценил. Нет. Он был слишком серьезен, впрочем, что было свойственно рейвенкловцам и не очень клеилось с образом самой Фосетт, которая внезапно дала волю чувствам, притаившимся у самого ее холодного (по мнению некоторых) сердца; она так открыто пригласила сокурсника на танец, будто бы была уверена, что ей ни в коем случае не разобьют сердце отказом.
Ее сердце сохраняло целостность, ее рука, почти онемев, была захвачена в плен его, и все ее внимание было обращено только на него, мысленно ловя каждое движение, каждый поворот. Бут был выше, и Софи почти утыкалась носом в его ключицу. Но это было одним из приятных моментов: так она могла не встречаться с его выпытывающим взглядом, могла отвлечься и наконец подумать о главном – «что же дальше».
А дальше могло быть все, что угодно. Она перебирала все возможные варианты, пока парень молча вел ее, а она беспрекословно подчинялась, вдыхая аромат черники и белого мускуса. Софи закрыла глаза, почти щекой прижавшись к мантии Терренса. От всего этого ансамбля прикосновений и ароматов ей становилось все труднее думать, хотелось все пустить на самотек, позволить развиваться самостоятельно, не вмешиваться, что бы ни произошло, даже если бы это были последние минуты перед концом.
- Ты ничего не должен. – Шепчет она, даже если это был вовсе не вопрос. Она не хочет останавливаться, хочет, чтобы все это продолжалось как можно дольше, и грань между правильным и опасным стирается так легко, будто бы ее никогда и не было. Дрожь проходит по телу, когда его губы касаются ее, и она не в силах с этим что-то сделать; незнакомое чувство, которое она не то, что раньше не испытывала, она даже не предполагала, что такое может существовать. – Но я должна. – Снова тихим голосом произносит она, снова притягивая лицо Терри к своему. И пока между ними все еще остается несколько дюймов, она добавляет, - точнее… хочу.
Она целует его с той настойчивостью, свойственной человеку, порабощенному безумием. И только это сейчас кажется ей правильным – нескрываемая и обнаженная правота в каждом движении губ, в том, как она касается его волос, опускаясь пальцами по его шее. Подростковые чувства, какими глубокими, или напротив, поверхностными ни были, все равно возведены в абсолют. И такими они останутся через час, день, месяц, а может быть даже года – неприкосновенными моментами истины.