Имя героя, дата рождения и возраст:
Caroline Purvis | Каролина Пёрвис
04.10.1979, 17 лет.

Род деятельности:
» Хаффлпафф, 6 курс
Клуб Зельеварения
Клуб Заклинаний
Факультатив Древняя магия

Ссылка на страницу из Википедии:
https://harrypotter.fandom.com/wiki/Caroline_Purvis

Общее описание:
Родилась Каролина в доме, где громко смеяться было не то чтобы запрещено, но как-то не принято, словно радость могла спугнуть то хрупкое, дрожащее благополучие, за которое так цеплялись её родители. Жили они в Лондоне, в районе не то чтобы трущобном, но скучном, где туманы, казалось, въедались в самый кирпич стен.
Отец её, Арчибальд Пёрвис, был человеком маленьким во всех смыслах этого слова. Невысокий, с вечно сутулой спиной и виноватой улыбкой, он носил свою службу в Министерстве как тяжкий крест. Он не был мракоборцем, не вершил судьбы мира. Он был сотрудником Группы аннулирования случайного волшебства при Отделе магических происшествий. Вся его жизнь была посвящена тому, чтобы исправлять, стирать и извиняться за чужие ошибки.
Каролина с младенчества помнила этот запах, который отец приносил домой в складках своей дешевой, вечно штопаной мантии — запах гари, чужого страха и магической пыли. — «Тише, Лина, тише, папа устал», — шептала ее мать - Элис, женщина добрая, но какая-то испуганная, словно вечно ждущая удара судьбы.
Семья их была небогата. Это была та стыдливая, интеллигентная бедность, когда на столе всегда чистая скатерть, но мясо бывает только по воскресеньям, а учебники покупаются подержанные, с чужими пометками на полях. Арчибальд боялся всего: начальства, гнева чистокровных семей, повышения цен на летучий порох. Но более всего он боялся за Каролину.
Девочкой она росла тихой, наблюдательной, с глазами глубокими и темными. В ней рано проснулась та болезненная чуткость, свойственная детям, которые слишком рано понимают, как тяжело дается родителям каждый галлеон. Она не просила игрушек. Она сидела в углу гостиной, поджав ноги, и смотрела, как отец, сгорбившись под светом керосиновой лампы, заполняет бесконечные отчеты пергамент за пергаментом.
— «Мы, Каролина, люди маленькие, — любил повторять он, потирая ноющий висок. — Наше дело — сторона. Главное — честно трудиться и не лезть на рожон. Честный труд, дочка, он всё перетрет».
И всё же, несмотря на этот унылый быт, Каролина в детстве была похожа на тонкий, дикий росток, пробивающийся сквозь асфальт. Она улыбалась часто, нежно, и всякий раз, когда на её лице появлялась эта улыбка, в ней светилось такое искреннее, неистребимое любопытство к миру, что даже суровое лицо Арчибальда невольно разглаживалось. В отличие от своей вечно тревожной матери, Каролина жила назло унынию. Если в доме было тускло, она могла часами стоять у окна, пытаясь рассмотреть в луже отражение пролетающего фестрала, или подбирала на улице жуков-светляков, чтобы их слабым мерцанием осветить темный угол. Она была по-детски светлой и доверчивой, и эта внутренняя ясность была для неё не роскошью, а самой насущной потребностью. Если жизнь преподносила ей серый камень, она находила на нём самую красивую, блестящую прожилку, упорно веря, что в каждом мгновении, даже самом горьком, скрыт свой, неразгаданный смысл. Эта неукротимая радость бытия в детстве станет потом той самой энергией, которая преобразится в фанатичную жажду спасения в юности.
Первая магия проявилась у неё не вспышкой гнева, как у иных детей, а актом жалости. Было ей лет семь. Отец вернулся домой совершенно серый, с трясущимися руками — на работе его отчитал начальник за какую-то мелочь, грозил увольнением. Арчибальд сидел на кухне, обхватив голову руками, и тихо стонал от мигрени, раздирающей виски. Каролина, сердце которой сжималось от невыносимой любви к этому жалкому, доброму человеку, подошла к нему, положила ладошку на его плешивеющую голову и так сильно, так отчаянно захотела, чтобы ему не было больно, что воздух вокруг них загустел и стал теплым, как парное молоко. Боль ушла. Арчибальд поднял на неё глаза, полные слез и испуга. — «Нельзя, Лина... Силы тратить... На пустяки...», — прошептал он, но поцеловал её руку.
Когда ей исполнилось одиннадцать, письмо из Хогвартса не стало праздником с фейерверками. Оно принесло в дом новую волну суеты и подсчетов. Мать достала из тайника под половицей мешочек с монетами, который они копили годами.
— «В Рейвенкло бы ей, умная ведь девочка», — вздыхала мать, перешивая свою старую школьную мантию под рост дочери. — «В Хаффлпафф, — твердо, но тихо сказал отец, глядя в окно на серый лондонский дождь. — Там, говорят, люди надежные. Там её не обидят. Там ценят труд, а не породу».
В Косом переулке Каролина чувствовала себя неуютно. Вокруг сновали разодетые волшебники, в витринах сияли новенькие котлы, а она сжимала потную ладонь отца и старалась не смотреть на метлы «Нимбус», понимая, что это роскошь не для таких, как они.
Когда мистер Олливандер, с его полупрозрачными, словно пергамент, пальцами, уже почти подобрал ей подходящую палочку, в лавку вошел он. Нотт-младший.
Он не вошел — он вплыл, словно тень, принесённая сквозняком с улицы. На нём лежала печать богатства и той бессознательной, родовой надменности, которая, казалось, была даже в его дыхании.
Она наблюдала за ним, стоя у прилавка. И это было не любопытство, а болезненная, невольная фиксация на чужом страдании. В нем, в этом мальчишке, было нечто такое тёмное и обречённое, что Каролина, с её природной жаждой света, не могла оторваться. Для неё он был подобен статуе, которыми так восхищались маглы — холодной, идеальной формой, скрывающей в себе бездну.
А потом произошло главное: он поднял глаза и встретился с ней взглядом.
И тогда Каролина, ведомая своей иррациональной, солнечной натурой, не сумела спрятать свою душу. Она расплылась в самой тёплой, самой лучезарной и неистовой улыбке, которая только могла проситься из её сердца. Это был не флирт, не приветствие, а безумный акт милосердия, попытка осветить тот мрак, который она видела в его глазах. «Не горюй, не гордись, не страдай!» — кричала эта улыбка.
Нотт же глянул на неё, как на умалишённую. В его надменных, узких глазах не было ненависти, не было даже злобы — было лишь глубочайшее, абсолютное недоумение.
Она почувствовала, как её улыбка медленно, болезненно гаснет. В ту же секунду мистер Олливандер протянул ей её палочку: Ясень и волос единорога.
Перед посадкой на поезд отец отвел её в сторону на перроне 9 и ¾. Вокзал гудел, паровоз пускал клубы дыма, в которых Каролине виделась сама судьба. Арчибальд присел перед ней на корточки, взяв её за плечи. Его глаза, обычно бегающие, смотрели прямо и серьезно. Мать поджала губы и наблюдала за самыми близкими людьми в своей жизни.
— «Каролина, душа моя. Ты едешь в большой мир. Там будут разные люди. Будут богатые, будут гордые. Не старайся быть лучше их. Просто будь полезна. Если ты будешь полезна, если ты будешь добра, тебя не тронут. И учись. Знания — это единственное, что у нас никто не отнимет».
Она кивнула, глотая ком в горле. Она видела, что у отца дрожит подбородок.
Когда поезд тронулся, она не побежала к окну махать рукой. Она сидела в купе, прижав к груди старый отцовский саквояж, и чувствовала, как в душе поднимается тяжелое, взрослое чувство ответственности. Она должна выучиться. Она должна стать кем-то, чтобы этот маленький человек на перроне мог хотя бы раз в жизни распрямить спину.
В тот момент в ней, в одиннадцатилетней девочке, уже умер ребенок и родился тот упорный, молчаливый труженик, которого через несколько часов Распределяющая Шляпа, едва коснувшись её головы, определит в Хаффлпафф, прошептав: «О, сколько верности... и сколько боли готово вместить это сердце».
Годы в Хогвартсе, с первого по пятый курс, пролетели для Каролины в трудовом оцепенении. Она была самой собой в Хаффлпаффе: неистовой в прилежании, вечно с красными пятнами на щеках от жара котла или от склонения над пергаментом. Она презирала себя за каждую минуту, потраченную не на изучение очередным заклинаниям или зельям.
Однако даже в этой монастырской строгости её души крылся соблазн, тайный яд. В коридорах, на уроках Зельеварения или Трансфигурации, она неизменно сталкивалась с Ноттом. Его, конечно, приняли в Слизерин — место, которое представлялось Каролине воплощением холодной гордыни.
Нотт-младший был жесток, высокомерен и абсолютно лишён хаффлпаффской теплоты. Но в его глазах, в его резких, циничных суждениях ей порой чудилась некая трагическая честность, которая была куда искреннее, чем лицемерная вежливость.
Она не понимала, отчего её так тянет к нему, к этому мальчишке, который был её классовым и, казалось, моральным антиподом. Но иногда, в их редких, мимолетных встречах, в сухом разговоре, ей становилось приятно, словно в его обществе она сбрасывала бремя своей вечной праведности. Это было заблуждение, но заблуждение сладкое.
И за каждое такое мгновение — за каждый отвлечённый взгляд, за каждый тайно подслушанный его цинизм — она кляла себя. Она видела в этом предательство своей истинной цели: стать Целителем в Святом Мунго. Она чувствовала, что это отвлечение — грех, который может стоить ей спасения чьей-то жизни.
Шестой курс начался с той же лихорадочной, сухой одержимости, с какой Каролина закончила пятый. Она училась, словно бежала от неизбежного. Но смерть, которой она так старалась избежать с помощью учебников, настигла её в стенах Хогвартса, в середине осени.
Отец, скончался не летом, а в дождливый ноябрьский вечер, в разгар её занятий. Пришла сухая, казённая сова из Министерства, несущая некролог, а не объяснение. Проклятие, полученное при «исполнении долга», оказалось бессильным перед всеми заклинаниями Святого Мунго.
Это было не горе — это был надрыв. Внутри Каролины что-то не просто сломалось, а разлетелось на острые осколки. Вся её тщательно выстроенная система праведности, её вера в честный труд как единственное спасение — всё рухнуло, обернувшись гниющей ложью. Ей казалось, что она умирает с каждой секундой этого знания, с каждым вдохом, наполненным несправедливостью и бессилием.
Она выбежала из гостиной Хаффлпаффа, не разбирая дороги, в поисках не тепла, а холода, не утешения, а осуждения. И, словно по дьявольской насмешке, в тёмном, пустом коридоре, у статуи горгульи, она столкнулась с ним. Нотт-младший.
Он, должно быть, ждал кого-то или шёл на какую-то свою, тёмную, слизеринскую встречу. Он стоял, как всегда, неприступно, в своей тёмной мантии, символ всего, что она презирала и чего боялась.
И тогда случилось то, чего не смог бы объяснить ни один логический учебник. В этом водовороте невыносимой, всепоглощающей боли Каролина не нашла сил искать милосердия у своих. Она нашла спасение в своей полной противоположности.
Она не крикнула и не попросила помощи. Она бросилась к нему, к этому мальчику, который смотрел на неё с холодным изумлением, и зарыдала у него на шее. Она цеплялась за него, за его тонкую, твёрдую, мраморную шею, как утопающий цепляется за острую скалу. Слёзы текли по его дорогой мантии, и это было не рыдание, а исход души из тела.
Нотт не оттолкнул её. Возможно, он был слишком ошеломлён, или, возможно, в его чёрствой душе впервые прозвучала нота, не принадлежащая его роду. Он стоял, жёсткий и неподвижный, как памятник.
В этот короткий, страшный миг она поняла: в нём нет жалости, нет сострадания, но есть абсолютное безразличие, которое сейчас было ей нужнее всего. Она рыдала о своём отце на плече сына его потенциального палача.
С того рокового вечера, когда Каролина рухнула на его плечо, их пути сплелись самым витиеватым, болезненным образом. Это было не дружба и не страсть, но некое темное, роковое притяжение, сотканное из противоположностей.

» Предметы, выбранные для изучения на старших курсах: Заклинания, ЗоТИ, Трансфигурация, Травология, Зельеварение;
» Волшебная палочка: Ясень и волос единорога,  жёсткая, 13 дюймов;
» Животное: Сова;

Прототип:
Ciara Bravo

Примечания:
А на спине Каролины, меж лопаток — там, где по преданию должна находиться душа, — зиял большой, некрасивый шрам. Это была не тонкая линия от обычного ожога или пореза, а нечто грубое, рваное, словно кожа была опалена и спешно зашита, словно наспех была запечатана зияющая рана.
Сама Каролина ничего не помнила о его происхождении. Когда она была маленькой, он её не тревожил, но с годами, становясь взрослее, она начала чувствовать его присутствие — некую инертную, холодную тяжесть, притягивающую взгляды, но не объяснимую разумом.
Она спрашивала мать, не раз, не два. И всякий раз госпожа Пёрвис, женщина обычно тихая и покорная, становилась каменной.
— «Не вспоминай, Лина. Падение. Глупость. Несчастный случай, который давно забыт», — бросала она сухие, невразумительные фразы, отводя глаза. В этом избегании, в этом натужном молчании крылась вся ложь мира. Мать не говорила ничего о шраме, но в её внезапно заострившихся чертах лица, в том, как она начинала неистово теребить край фартука, Каролина читала молчаливый, тягостный роман, полный невысказанной боли и страха.
Связь:
в лс