Вот что очевидно: совершенно неважно волшебник ли ты, или простой человек, столкнувшийся с псевдомагией в трудах Кроули, великий ли Зельевар, или простой обыватель, верящий в поп-астрологию и собирающий травы для настоек, согласно вычитанным в газетах статьям от знахарей современности – твой мир состоит из теорем, фактов и домыслов, из замысловатых сюжетов снов и терзающей, давящей реальности, твоя жизнь – сумма всех твоих поступков, опыта, помноженная на мироощущения, ты – это то, что ты сам делаешь со своей экзистенцией, что привносишь, а от чего отказываешься, сочтя ненужным, лишним, не стоящим внимания.

- Однажды ты действительно проснешься и поймешь, что мир изменился. Но он изменился лишь потому, что ты изменил свое отношение к нему. – Хейли опустила руку с сигаретой, которая дотлела, оставив после себя странное ощущение, будто бы всему можно было найти объяснение, будто бы все было таким простым и понятным – никотиновая легкость, позволяющая мыслям очиститься, пульсу участиться, а глазам раскрыться так широко, будто бы увидела небо над собой впервые. Окурок выскользнул из пальцев, которые теперь танцевали в воздухе, желая ухватиться за высоко растущие стебли полевых цветов, еще не успевших умереть в столь теплой осени, высохнуть под столь жарким солнцем за лето. Омываемые каждое утро росой, они стремились вверх, не желая покидать столь привлекательную для глаз поляну.

После полудня, в тени нависающего Запретного леса, становилось прохладно, но Хейли этого почти не ощущала, пригревшись на коленях Кристофера кошкой, которая требует внимания, ласки и немного любви – всего того, в чем нуждался каждый человек, кем бы он ни был. И рейвенкловец будто бы читал ее настроение, видел в ее глазах ту немую просьбу, оттого его теплый поцелуй был столь ожидаемым, сколь не была последующая за ним фраза.

- Я тоже… правда. – Больше глазами рассказала она, чем повиснувшей на время тишиной, о том, как нестерпимо было сдерживать себя все лето, чтобы не сорваться и не написать хотя бы несколько строк. Она занимала свои будни всевозможными делами и драмами, чтобы не увязнуть в меланхоличной рефлексии. Благо окружение поддерживало ее настроение, преподнося одну новость за другой, максимально отвлекая от душевных терзаний. Она не пыталась изменить мир, но мир пытался изменить ее, и в этом была своя поэзия.

Хейли часто сравнивала себя с матерью, с красивой женщиной, способной не только на любовь, но и на самоуважение, жаждущей всеобщего внимания, властной, целеустремленной. Последнее все пришло со временем, когда первое стало неотъемлемой частью ее жизни. В таком сравнении Квентин чувствовала себя неправильной, поломанной; она хоть и старалась соответствовать всем ожиданиям семьи, но всегда была потребность в тонких чувствах, от которых девушка закрылась, как только поняла, что испытывает определенный интерес к парням. Потому все, кто когда-либо был с ней, так и не получали взаимного обожания, довольствуясь принятием и лишь некоторыми частями ее тела. Никто никогда не посягал на большее, зная, что Хейли из тех, кто скорее свернет тебе шею, чем будет изливаться в признаниях.

Амортенция на один день перевернула ее жизнь вверх дном, осветив закоулки темной души, которым суждено было в скором времени вновь погрязнуть во мраке. Хейли не была готова кому-либо открыться, как и не была готова к тому, что, опьяненная любовью, завтра ей придется столкнуться с жестокой реальностью. Завтра она сляжет с лихорадкой в спальне, желая умереть, а пока все еще сегодня – она играет с волосами Хемсли, накручивая на пальцы, проводит по коже на его ладонях, рассматривая изгибающиеся линии; разумом, телом и душой она принадлежит ему.

- Если ты так хочешь во Францию, не советую останавливаться только в одном Париже. Если хочешь, у моей бабушки был и остается летний дом в Провансе – там тихо, вокруг одна природа. Дом расположен в близи к маггловским коттеджам, так что компанию для поболтать всегда найдешь. Просто дай знать со временем, и я скажу, как туда попасть. – Не стоит скрывать, что Хейли эти идеи о поездках не нравились. Но она не могла как-то повлиять на решение Кристофера относительно его будущего. – А я собираюсь летом переехать обратно в родовое поместье, может удастся снова вдохнуть в него жизнь после смерти отца. Не знаю… почему-то у меня сильно болит голова. – Девушка поднялась с колен Криса, облокачиваясь на спинку дивана, стараясь сфокусировать зрение хоть на какой-нибудь незначительной детали, но все вокруг плыло, а потом и вовсе исчезло. Спустя несколько секунд, когда зрение начало понемногу восстанавливаться, она попыталась подняться, но ноги были словно наполненными ватой, она не ощущала малейшего движения, и это ее пугало.

- Мне нехорошо. Совсем нехорошо.

Рассеянное сознание, озноб, до слез в глазах жуткая боль в левом виске – Хейли старалась терпеть, пока демоны вгрызались и пытались дотянуться до самой сути. И в этой боли было что-то приятное, что-то изысканное, подаваемое на больших блюдах с золотой каемкой и со столовым серебром. Что-то, вызывающее зависимость, которой у Квентин никогда не было. Никогда, до сегодняшнего дня. А быть может все началось намного раньше, может тогда, когда дым въедался в легкие под бесконечный пьянящий мужской голос. И если то был сам Бог, то каким же искусным мог оказаться Дьявол.

Было вполне естественным, что Хейли – дочь магии, жрица тайных древних знаний, не была хорошо сведуща в вопросах маггловской религии, ее знания ограничивались лекциями Бербидж и теми занудными конспектами, которые она переписывала курсе на третьем. Ей было плевать на Ад и Рай, потому что для волшебников существовали другие границы, пересекать которые разрешалось только после смерти. Не зря все знали про существование философского камня, не зря разыскивали тот самый колодец с живой водой, священные артефакты, которые не просто так попали в маггловские сказки. И сейчас, когда во второй раз за день Хейли задумалась о смерти, все стало таким прозаичным и даже терпимым. Ей хотелось, чтобы это был последний день, последний, когда она может быть настолько близка к человеку, которого хотела всем своим естеством. Чтобы не было никаких завтра, или через месяц, потому что у всего есть свой срок, и, если она счастлива в этом моменте, так пускай он будет последним.

Этот приступ неоправданной меланхолии можно было бы списать на действие амортенции в ее крови, но если так, то должно было быть что-то еще, что настолько усложняло эффект. И пока они не спеша направлялись в сторону замка, туман в ее глазах спадал, все предметы становились отчетливее, будто-то бы кто-то нарочно выводил контур по несколько раз. Она видела каждый стебель, отчерченный от тонких продолговатых листьев, каждый оттенок лепестков, с жилками, прорезями, каждый камень, его целостную форму, объем, шероховатость. Эстетика несовершенства – глубокая яма, которую копало себе сознание.

В Больничном крыле, еще на входе, Хейли остро почувствовала необходимость встать в проходе, внюхиваясь в различные запахи, исходящие от приемного покоя. Пеларгония отдавала эвкалиптом, который входил в состав настоек от простудных заболеваний, к нему еще добавлялся пряный тимьян, и немного перемолотых кофейных зерен. Сейчас Квентин могла отделить один аромат от другого, сфокусироваться на одном, а потом совершить плавный переход, как в музыке. Был еще мускусный запах, свойственный розам сорта «amber queen», камфорный запах от базилика, и розмариновые ноты от перетертой в порошок лаванды – для успокоения.

Квентин все еще сжимала ладони Криса, боясь, как бы все эти телесные ощущения не пропали. Она боялась потерять его. Обнаружить, что он исчез, что все это было плодом ее заболевшей фантазии. Она смотрела на застеленные простыни, на которые указывала мадам Помфри и просила прилечь; она застыла, рассматривая каждый шов, каждую строчку, удивляясь, насколько тонкая работа на вполне обыкновенном дешевом белье.

Когда ее все-таки уговорили лечь, Хейли на какое-то мгновение закрыла глаза от усталости, а потом резко раскрыла, проверяя, не ушел ли Кристофер. Нет, тот все еще был здесь, о чем-то говорил с Помфри, но девушка не могла различить слов, лишь отдельные звуки и интонации, такие бессмысленные и далекие. Единственное, что она все же смогла уловить – женский голос, твердивший «завтра она еще день пролежит в своей спальне… а послезавтра может снова учиться».

Квентин не хотелось учиться. Сейчас ей хотелось вновь закрыть глаза и упасть во сне в темноту, но, прежде, чем она это сделала, произнесла настолько громко, насколько у нее было сил: - Я правда тебя люблю, Кристофер.