Наверное, в любви признаются как-то иначе. Выбирают момент, подготавливают почву, делают романтические жесты, что бы там оно ни значило. Уж точно не решаются на это в Больничном крыле, пропахшем ментоловым зельем от кашля, с ожогом на полщеки после неудач у котла, и девушке, которая немеет даже от идеи просто прийти вместе на чинную вечеринку, затеянную от скуки пожилым профессором.
Но Майки ведь ничего такого даже не планировал. Просто сказал, что чувствует. Не думая, не учитывая последствий, сам не до конца поняв, что это только что сорвалось с его губ.
Он почти болезненно чувствует, как замирает Мел в его объятьях, и смиренно ждет, когда за приглушенным «Майки» последует одна из тех самых осторожных лекций, что ему так знакомы. Но только не про мантии и не про этикет, а про то, что ему не стоило так говорить. Что это все только усложняет. И что…
Додумать он не успевает: Мел подается вверх, и прямо напротив вдруг оказываются ее глаза, темные и бездонные в полумраке Больничного, заполняют собой все пространство, и это единственное море, в котором он в целом совершенно не против утонуть.
Потому что Мел смотрит на него взглядом, который мечтает поймать на себе абсолютно любой парень. Смотрит на него – растрепанного, пропахшего зельем от ожогов, таскавшего хлам в карманах мантии и доводившего старост до икоты, поджегшего как-то хвост кошке Филча и сочинявшего с соседом по парте непристойные стишки – смотрит на совершенно ничем не примечательного шестнадцатилетнего мальчишку с россыпью побледневших к зиме веснушек и видит за всем этим что-то другое. Что-то необыкновенное. Что-то, за что можно любить.
А главное, она смотрит так, что сам начинаешь верить, будто что-то подобное в тебе действительно есть.
Майки остается неподвижным, зачарованный, оглушенный, не зная, что сказать – все слова, что вертятся у него на языке, кажутся вдруг такими пустыми и глупыми. И спасает от этого ступора тоже Мел, когда целует его – не робко и торопливо, будто стесняясь, а по-настоящему, долго, жарко, так, что не хочется отрываться от ее губ целую вечность.
В голове Майки туман, рука скользит по ее коже, бережно, будто ему дали прикоснуться к самому главному сокровищу, к самому хрупкому артефакту. И главная мысль, что стучит в его подсознании и не дает провалиться в этот опьяняющий туман совсем, – это необходимость вовремя остановиться, не перейти не озвученных, но очень строгих границ. Потому что Мел ведь не понимает, что она делает с ним, она воспитана иначе и она ему доверяет. И вообще, их в любой момент могут прервать. И вообще они в школе, а школьные порядки даже на кого-то вроде Майки накладывают определенные ограничения.
Он справляется с этой задачей, только выдыхает почти мучительно, когда Мел все же немного отстраняется, и успевает коротко поцеловать ее в висок.
- А? Да не обращай внимания, - Майки нервно трет щеку о край подушки, потом смеется: - Черт, забыл, что это твоя. Потом поменяемся. Просто надоела эта штука.
Без заживляющей мази ожог не пройдет к утру, но и черт бы с ним.
- Не болит. Но спину лучше не трогать, липкая, - предупреждает Майки.
И справедливости ради, спину Мел действительно и не трогает.
Расстегнутая до пары верхних пуговиц пижама становится для него в каком-то роде сюрпризом, и от прикосновений к открытой коже Майки, не удержавшись, вздрагивает и смотрит на Мел тревожно-ищущим взглядом. Выдыхает. Неловко улыбается и свободной рукой расстегивает оставшиеся – в конце концов, вряд ли сегодня появится еще парочка сложных тем, когда они могут Мел пригодиться.
Очень любопытный, конечно, у нее способ сосредоточиться. Жаль, ему так нельзя. Майки чувствует, как краснеет от одной этой мысли, и почти силком выставляет ее из своей головы.
- А тебе так удобно? – спрашивает, повернувшись полубоком и обнимая девушку за талию, а потом обращает внимание на ее руку, на которой тоже почти не осталось лекарства: - Хэй, и как мы будем объяснять это Помфри? Что у нас очень беспокойные сны?
Майки и правда здорово сомневается, что сегодня уснет.