Пурпурная бабочка давно валялась на полу, где-то недалеко от камина.

Кажется, что Тони сам ее швырнул туда, оставшись наедине со своими мыслями и всем пережитым после событий сегодняшнего дня. Смех, возвращавшихся в Башню однокурсников, и их веселые возгласы, и без того выводили из себя. От них он мог лишь отгородиться, скрючившись на диване и потупив взгляд, лишь бы никто не видел желваки на его лице, крепко сжатые зубы и взгляд побитой собаки.

Он не мог никак отправиться спать. Смотрел на танец пламени и много думал. То ли о дружбе, то ли о предательстве, то ли о скрюченной боли, опоясывавшей внутренности. И даже о том, что так гадко, так мерзко был обманут. Ею. Падмой.

Той, которая вернулась в гостиную неприлично поздно, намекая на то, что ее вечер прошел слишком хорошо. И явно тот она не провела с Парвати, а с тем смазливым французом, который решил устроить ей потанцульки. Еще и поговорить с ним решила. Забавно.

Энтони встал, скрестив руки на груди, и посмотрел на Падму с выражением, которое можно было бы назвать прибитым, если бы не напряженная линия его плеч и тот самый взгляд, в котором привычный сарказм уступил место чему-то более личному. Он думал, что к этому моменту уже успокоился. В конце концов, случилось то, что случилось, и мир не рухнул. Он даже нашел себе компанию на бал в лице второкусницы, желающей просто поглазеть на Ведуний и Крама в танце. Ему было плевать, он исполнил мечту девочки, станцевав с ней полутанец, а потом с  "типа безразличным лицом" наблюдал, как его подруга, его напарница, его Падма парит в танце с каким-то французом, пока он стоял в стороне, изображая, что ему плевать.

Но вот она перед ним. И ему не плевать. Совсем-совсем не плевать.

— Знаешь, Падма... — Голос Энтони звучал ровно, даже лениво, но в этом спокойствии таилось что-то колкое. — Я думал, что мы с тобой друзья. Даже немного больше, раз уж решился пригласить тебя на бал. Но, видимо, ты так не считаешь раз соврала мне о том, что тебя УЖЕ пригласили. Никогда не поверю в то, что Уизли мог это сделать раньше меня, особенно учитывая как равнодушно он вел себя с тобой там. Вы вообще станцевали хоть один танец? А, хотя, чего это я за тебя переживаю, ты сразу нашла другого. Молодец, девочка.

Гольдштейн на секунду сжал губы, внимательно изучая её выражение лица, будто выискивая там что-то, что могло бы дать ему ответы на вопросы, которые он никогда не задаст вслух. Но обида и горечь, отвесившие ему мысленных тумаков, внезапно помогли сделать шаг вперед.

— Я тебе настолько противен Падма, что теперь мы врем друг другу? Или ты просто боялась, что тебя засмеют, если ты пойдешь на бал с кем-то у кого прозвище "Гоблинштейн"?

Он горестно усмехнулся, но улыбка вышла кривой, больше похожей на болезненный оскал. В груди кололо от злости — на нее, на Рона, на этого проклятого француза, но больше всего — на самого себя. Потому что он никак не мог остаться равнодушным. И хоть сотню раз про себя повторил это самое "плевать", совсем его не ощутил.

А так хотелось! Хотелось забыть и ее, и свои мечты, и это нежное чувство, которое толкало его к ней, даже несмотря на то, что в глазах Патил он никак не мог найти ответного чувства. Хотя готов был ради этого пойти на что угодно.

Отредактировано Anthony Goldstein (21.02.25 16:18)