Ровена стояла в просторной гостиной поместья Роули, и холод пробирал её до костей. Она не была уверена, исходил ли он от каменных стен их дома или от ледяного взгляда матери, сверлящего её насквозь. Отец не повышал голос, не кипел от ярости, но от этого его разочарование чувствовалось только сильнее.

Она знала, что так будет.

Знала с того самого момента, как призналась себе в том, что любила Люка, что хотела быть с ним. Но всё равно она надеялась. Надеялась, что, быть может, в их глазах появится хоть капля понимания, что они не станут смотреть на неё, как на ребёнка, совершившего непростительную ошибку. Но этой надежде не суждено было сбыться.

Они не кричали. В этом и было их главное оружие. Они говорили спокойно, размеренно, но в каждом слове чувствовался холод. Они говорили о будущем, о том, что она могла бы получить, о том, что выбрасывала свою жизнь на ветер. Они не спрашивали, что чувствовала она сама, не интересовались, что сделало бы её счастливой. Счастье — это не то, что обсуждалось в их семье. Была лишь честь рода, долг перед наследием, правила, которые нужно было соблюдать.

Каждое их слово было словно удар, оставляющий невидимые раны.

Удивительно, но Ровена собой гордилась. 

Она сидела с идеально ровной спиной, руки сложены в замок на коленях, ногти впивались в кожу, но выражение лица оставалось неизменным. Да, её учили этому с детства — не показывать слабость, не поддаваться эмоциям. Но сейчас это было сложнее, чем когда-либо.

Когда мать произнесла имя Генри, и что-то внутри неё болезненно сжалось. Они говорили о нём, как о потерянной возможности, как о человеке, с которым её жизнь была бы идеальной. Говорили, что он сделал бы её счастливой, но Ровена-то знала правду. Её отношения с Генри никогда не были похожи на то, что она чувствовала с Люком. Она бы жила, следуя правилам, следуя чужим ожиданиям, но могла ли она назвать это счастьем? Нет. Ни секунды.

И всё же отца и мать это волновало мало. Для них её чувства не имели значения. Они думали, что знали лучше, что она просто запуталась, увлеклась, совершила ошибку. Они говорили, что это не любовь. Что это детская прихоть. Что она пожалеет. Но единственное, о чём она жалела сейчас — это то, что, даже глядя в глаза людям, которые должны были её любить, она не чувствовала тепла. Только холод.

Она услышала собственное имя, произнесённое с укором. Ей сказали, что это её последний шанс передумать, что семья готова закрыть на это глаза, если она одумается. Но это был не шанс. Это была клетка.

Ровена глубоко вдохнула и медленно поднялась с кресла. Её движения были плавными, размеренными, словно она контролировала каждую мышцу, не позволяя себе дрогнуть. Она подняла голову и посмотрела на родителей. Не испуганно. Не умоляюще. Уверенно.

— Я люблю его, — сказала она просто. Без оправданий. Без объяснений.

Тишина. Она не ждала ответа, потому что знала, что его не будет.

Они уже сделали свой выбор. И она сделала свой.

Развернувшись, она подошла к камину. Дыхание сбивалось, когда пальцы коснулись холодного мрамора. Она не взяла с собой вещей. Они не имели значения. Важно было только то, что она больше не останется здесь.

Взгляд скользнул по гостиной, по привычным с детства деталям. Окно с тяжёлыми занавесками, за которым она мечтала в детстве, стол, за которым она часами сидела, зубря правила этикета. Картина с изображением предков, которые смотрели на неё сверху вниз, как и всегда. Но теперь ей было всё равно.

Она опустила в пламя горсть летучего пороха, произнесла адрес — и мир вокруг исчез в вихре зелёного огня.

Когда её ноги коснулись пола в доме Чолдертонов, первое, что она услышала — смех. Тёплый, настоящий, живой.

Люк подошел к ней практически сразу.

Ровена на секунду закрыла глаза, выдавила из себя улыбку и заговорила:

— Ты не против неожиданных гостей? Я больше не могу быть там.