Ровена стояла в просторной гостиной поместья Роули, и холод пробирал её до костей. Она не была уверена, исходил ли он от каменных стен их дома или от ледяного взгляда матери, сверлящего её насквозь. Отец не повышал голос, не кипел от ярости, но от этого его разочарование чувствовалось только сильнее.

Она знала, что так будет.

Знала с того самого момента, как призналась себе в том, что любила Люка, что хотела быть с ним. Но всё равно она надеялась. Надеялась, что, быть может, в их глазах появится хоть капля понимания, что они не станут смотреть на неё, как на ребёнка, совершившего непростительную ошибку. Но этой надежде не суждено было сбыться.

Они не кричали. В этом и было их главное оружие. Они говорили спокойно, размеренно, но в каждом слове чувствовался холод. Они говорили о будущем, о том, что она могла бы получить, о том, что выбрасывала свою жизнь на ветер. Они не спрашивали, что чувствовала она сама, не интересовались, что сделало бы её счастливой. Счастье — это не то, что обсуждалось в их семье. Была лишь честь рода, долг перед наследием, правила, которые нужно было соблюдать.

Каждое их слово было словно удар, оставляющий невидимые раны.

Удивительно, но Ровена собой гордилась. 

Она сидела с идеально ровной спиной, руки сложены в замок на коленях, ногти впивались в кожу, но выражение лица оставалось неизменным. Да, её учили этому с детства — не показывать слабость, не поддаваться эмоциям. Но сейчас это было сложнее, чем когда-либо.

Когда мать произнесла имя Генри, и что-то внутри неё болезненно сжалось. Они говорили о нём, как о потерянной возможности, как о человеке, с которым её жизнь была бы идеальной. Говорили, что он сделал бы её счастливой, но Ровена-то знала правду. Её отношения с Генри никогда не были похожи на то, что она чувствовала с Люком. Она бы жила, следуя правилам, следуя чужим ожиданиям, но могла ли она назвать это счастьем? Нет. Ни секунды.

И всё же отца и мать это волновало мало. Для них её чувства не имели значения. Они думали, что знали лучше, что она просто запуталась, увлеклась, совершила ошибку. Они говорили, что это не любовь. Что это детская прихоть. Что она пожалеет. Но единственное, о чём она жалела сейчас — это то, что, даже глядя в глаза людям, которые должны были её любить, она не чувствовала тепла. Только холод.

Она услышала собственное имя, произнесённое с укором. Ей сказали, что это её последний шанс передумать, что семья готова закрыть на это глаза, если она одумается. Но это был не шанс. Это была клетка.

Ровена глубоко вдохнула и медленно поднялась с кресла. Её движения были плавными, размеренными, словно она контролировала каждую мышцу, не позволяя себе дрогнуть. Она подняла голову и посмотрела на родителей. Не испуганно. Не умоляюще. Уверенно.

— Я люблю его, — сказала она просто. Без оправданий. Без объяснений.

Тишина. Она не ждала ответа, потому что знала, что его не будет.

Они уже сделали свой выбор. И она сделала свой.

Развернувшись, она подошла к камину. Дыхание сбивалось, когда пальцы коснулись холодного мрамора. Она не взяла с собой вещей. Они не имели значения. Важно было только то, что она больше не останется здесь.

Взгляд скользнул по гостиной, по привычным с детства деталям. Окно с тяжёлыми занавесками, за которым она мечтала в детстве, стол, за которым она часами сидела, зубря правила этикета. Картина с изображением предков, которые смотрели на неё сверху вниз, как и всегда. Но теперь ей было всё равно.

Она опустила в пламя горсть летучего пороха, произнесла адрес — и мир вокруг исчез в вихре зелёного огня.

Когда её ноги коснулись пола в доме Чолдертонов, первое, что она услышала — смех. Тёплый, настоящий, живой.

Люк подошел к ней практически сразу.

Ровена на секунду закрыла глаза, выдавила из себя улыбку и заговорила:

— Ты не против неожиданных гостей? Я больше не могу быть там.

Ровена едва заметно улыбнулась, услышав его слова. Не потому, что было по-настоящему весело, — просто от облегчения. От того, как быстро её приняли, как будто ничего ужасного не произошло, как будто она не возразила родителям впервые в жизни. Как будто она не сбежала, а просто приехала в гости.

Объятие согрело её сильнее любого камина. Она прижалась к нему на миг — осторожно, несмело, словно ещё не до конца верила, что может позволить себе эту близость. Что ей разрешено чувствовать себя в безопасности. С Люком всегда было так. Он не спрашивал, не давил, не требовал объяснений. Просто был рядом — и этого хватало.

Она молчала, пока он говорил, позволяя себе растаять в этой тёплой, привычной атмосфере, как будто не было всех этих холодных стен, ледяных взглядов и слов, которые оставляли невидимые шрамы. Слова о «Превосходно» и виолончели вызвали у неё болезненное, но знакомое ощущение. Это была шутка — мягкая, ненавязчивая, как он умел, — но в ней звучала правда, слишком близкая, чтобы не задеть.

Роули кивнула, будто в подтверждение: да, всё так. Как всегда.

— Только не с тыквенным соком, — наконец сказала она, тихо, но с чуть заметной улыбкой. — Я всё ещё не простила тебе ту бутылку, которую ты вылил мне на мантию на первом курсе.

В голосе не было упрёка — только уже привычная нежность. Девушка посмотрела на него чуть дольше, чем собиралась, потом отвернулась, будто что-то вспомнив, и подняла руку к волосам.

— А летучий порох и правда повсюду, — пробормотала она, пытаясь стряхнуть светло-зелёные искры с плеча. — Похоже, это было очень эффектное появление.

Её голос звучал спокойнее, чем ей казалось возможным. Возможно, дело было в усталости. Возможно — в нём. В том, что он не задавал ненужных вопросов, не смотрел на неё как на беглянку. Он смотрел… просто как Люк. Как тот самый одиннадцатилетний мальчишка, который когда-то держал её за руку, когда ей было страшно перед распределением, и который сейчас снова стоял перед ней — уже не мальчишка, и ей снова было страшно.

Хаффлпаффка сделала шаг в сторону, будто действительно собиралась в ванную, но остановилась на полпути, подняв взгляд.

— Спасибо, что не спрашиваешь «почему». Я просто… я не знала, куда ещё идти.

Плечи её чуть опустились, но уже через мгновенье девушка выдохнула и улыбнулась чуть увереннее — устало, но по-настоящему. Потом снова кивнула на ванную:

— Я правда пойду приведу себя в порядок. А ты пока решай: чай или кофе, - я не против ни того, ни другого.

Не дожидаясь ответа, Ровена направилась в сторону коридора.

Ровена вошла на кухню тихо, как будто боялась потревожить эту уютную, домашнюю тишину. Свет был мягкий, приглушённый, и от него словно становилось теплее. В нос сразу ударил знакомый аромат — хлеба, ветчины, слегка обжаренного чеснока. И чай. Простой чёрный чай, без сахара, такой, как она любила.

На секунду она просто стояла в дверях, наблюдая за тем, как Люк метался между тумбой и чайником, торопливо раскладывал продукты, убирал крошки. Он был сосредоточен, чуть неловок, но старался — и от этого у неё защемило в груди. Никто ещё не делал для неё ничего настолько простого и одновременно настолько трогательного. Хаффлпаффка прикусила губу, сдерживая улыбку.

Он говорил что-то про маму, про папу, про то, что они будут одни, и на этих словах она заметила, как его уши залились краской. Неожиданное, почти детское смущение — мгновенное, искреннее, такое настоящее. И от этого — бесконечно милое. Роули опустила взгляд, чтобы скрыть своё умиленное выражение, и подошла к столу. Люк уже поставил перед ней чашку и девушка сделала первый глоток.

На вкус он был чуть крепче, чем нужно, но это не имело значения. Всё в этом моменте было правильно. В отличии от случившегося дома.

— Спасибо, — пробормотала девушка почти неслышно.

Она сделала ещё один глоток, затем ещё, с каждым новым ощущая, как уходит напряжение.

Когда Чолдертон заговорил о музыке и подошёл к граммофону, хаффлпаффка повернула голову. Его спина была чуть напряжённой, будто он старался казаться непринуждённым, хотя сам не знал, стоит ли ему это предлагать. Это было видно по тому, как он держал пластинки — аккуратно, но с нерешительностью, выбирая, как будто от этого зависело слишком многое.

Ровена встала, поставила чашку обратно на стол и подошла ближе. Не торопясь. Просто чтобы быть рядом. Она остановилась у его плеча, не касаясь, наблюдая, как он перебирает пластинки, знакомые и нет. Некоторым названиям она улыбнулась, какие-то вызвали лёгкое удивление.

— Сегодня у меня настроение прямо под стать «Ведуньям», — тихо сказала Роули, наклонившись ближе и указав на пластинку с тёмной, выразительной обложкой, - Ты часто их слушаешь, когда один?

Девушка знала, что Люк любил играть на гитаре, но о музыке они говорили не часто. Теперь же она была готова ухватиться за любую тему лишь бы как можно дольше не рассказывать о ссоре с родителями.

Отредактировано Rowena Rowle (30.05.25 00:12)

Ровена слушала его рассказ о Мертоне Грэйвсе и гастролях «Ведуний» с растущим теплом, но и с трудом удерживала нить разговора. Не потому что он говорил что-то скучное — наоборот, она всегда любила, когда Люк делился тем, что ему по-настоящему интересно. Просто мысли упорно ускользали. Они то и дело возвращались в лондонскую гостиную, к холодным взглядам, к слишком сдержанным голосам родителей, к недосказанным обвинениям. Даже здесь, в уютной кухне, где пахло чесночным хлебом и горячим чаем, боль от недавнего разговора продолжала пульсировать где-то внутри.

— Да, Мертон иногда помогает мне с виолончелью, — рассеянно вставила она, чтобы не казалось, что Люк ведёт монолог сам с собой.

Фраза прозвучала буднично, почти отстранённо, и Роули поняла, что прозевала половину его слов. Но, к счастью, он, кажется, этого не заметил — или сделал вид, что не заметил. Она была ему за это благодарна.

Если она чувствовала себя очень потерянной, то Люк был, пожалуй, самым застенчивым, каким она его когда-либо видела. Даже несмотря на то, что они были друзьями столько лет, а теперь… теперь стали кем-то большим. Отчего-то ей казалось, что с переходом в «больше» вся неловкость уйдёт, как по мановению палочки. Что всё станет просто. Но, наблюдая за тем, как он краснеет до корней волос, как мнётся у граммофона, как спешит убрать лишние крошки со стола, — она только ласково улыбнулась.

Это было по-другому, чем с Генри. С Генри всё было выверено, отточено, будто по сценарию. Но, пожалуй, не стоило их сравнивать. Теперь ее чувства были куда более искреннее.

Когда он предложил потанцевать, хаффлпаффка слегка удивилась.

— Танец? — засмеялась Ровена, чуть склонив голову, но голос её прозвучал не насмешливо, а тепло, почти нежно.

И всё же она доверчиво вложила ладонь в его руку. Последний раз девушка танцевала на Святочном Балу. Люк тогда не пошёл — она помнила, как пыталась не искать его взгляд в зале. И не могла представить, чтобы он танцевал. До этого момента.

Танец получился… кратким. И в этом был свой шарм.

Кухня оказалась не самой подходящей площадкой для вальса. Нога то и дело задевала ножку стула, его локоть чуть не сбил сахарницу. И, в конце концов, столкновение с краем стола прервало всю магию — в буквальном смысле. Виновата ли была мебель или они просто растерялись, но Роули, чуть оступившись, засмеялась с неожиданной лёгкостью.

— Не волнуйся, всё хорошо, — проговорила она и мягко поцеловала его в щёку.

Это было не демонстративно, не с целью обескуражить. Просто способ показать: она рядом, ей правда хорошо, и ничего страшного не произошло. Поцелуй оказался почти невесомым, но она заметила, как Люк задержал дыхание.

— А ты цел? — спросила девушка с лёгкой улыбкой и наигранной серьёзностью. — Кажется, придётся чаще тренироваться… нам ведь еще на выпускном танцевать!

Она, конечно, шутила. Может, не очень удачно, но Чолдертон выглядел чересчур напряжённым, и Ровена хотела разрядить атмосферу.

Отредактировано Rowena Rowle (03.07.25 16:51)