Голова гудела, он плохо спал.

Эдвард не стал возвращаться в спальню и до самого утра провел в одном из кабинетов. Чудом обошлось без Филча — то ли Норрис смилостивилась, то ли действительно повезло.

Эдвард не хотел сейчас попадаться на глаза кому-либо. Особенно он не хотел идти в гостиную. Слишком много людей, которые обращали на него внимание, могли что-то заметить, попытались бы с ним поговорить. Эдварду не хотелось разговоров. Он не думал, что сможет вынести. Разговаривать. Слушать. Быть человеком.

Все надоело.

Он умылся ледяной водой, сбросил со своей школьной формы отдаленные запахи огневиски, которым едва ли не горло себе полоскал поутру, криво хмыкнул, разглядывая свою выглаженную рубашку, и подумал, что Малфой будет доволен.

Вчера вроде был какой-то важный экзамен, но Эдвард туда не пошел. Не захотел. У него было никаких сил, чтобы стараться и как-то выкладываться на уроках. Потеря интересов Эдварда ко всему, что было в его жизни, увеличивалась в масштабах — и он уже перестал даже помнить, когда был чем-то обрадован по-настоящему.

Вместе с болью появилось капризное раздражение. Будто любые попытки с Эдвардом как-то контактировать вынимали из него всю энергию, а той и так было мало. Не хотелось никому что-либо объяснять. Находить понимание. Хотелось просто быть. И ни перед кем не исполнять роли — послушного мальчика, хорошего члена общества, гордого наследника семейного дела.

Идеального, дракклы задери, жениха.

Элис, его Элис, замечательная Элис, нежная и чувствительная Элис. Когда он думает об Элис, все натужно болит. Элис.

Она появляется в коридоре и своей короткой, милой улыбкой — та, что едва заметна, одним уголком губ, легким изгибом и мягким символом хорошего настроения, — озаряет все вокруг. И Эдвард чувствует, что с каждым шагом ей навстречу ее внутреннее теплое свечение затмевается собственной холодной, безжизненной мглой.

— Привет, — выдает он.

«Здравствуй». Он всегда говорил «здравствуй». Ему нравилось говорить «здравствуй», пусть оно было длинным, но оно было правильным, приличным и вежливым. Раньше Эдвард цеплялся за маленькие крючки своего идеального воспитания, особняком стоявшего столько лет, несмотря на шуточки и ярлык «старикана».

Сейчас хотел все превратить в руины.

Сейчас он…

Он смотрел в глаза Элис и испытывал лишь стыд. Любовь, которую он к ней испытывал, всю пожрала боль. И внутри ничего не оставалось. Лишь тоскливое существование и равнодушие ко всему.

Здесь никого не было. Только Элис, Эдвард и его позор.

— Я должен сказать тебе, — в его взгляде не было ни блеска, ни жизни.

И раньше, когда Эдвард ощущал себя покинутым и грустным, он хотя бы мог смотреть на мир — да, в его глазах отражалось мучение, но это было хотя бы что-то. Но сейчас.

Как будто кто-то шепнул: «нокс».

— Мы должны расстаться, — проговорил он и ощутил себя странно.

Наверное, должен был расстроиться, но ничего в груди не шевельнулось. Сказать это было так просто. Просто бросить вперед и оставить лежать. Ни угрызений совести, ни попыток извиниться.

Эдвард вздохнул. Должен был расстроиться.

«Решим все вместе». Раньше все на том и держалось. У них как-то это выходило. Разрешать общие проблемы совместными усилиями. Находить ответы на любые вопросы. Улыбаться друг другу и черпать ресурс из их единения.

Но, наверное, тогда все могло работать, потому что Эдвард не оставался каким-то неприкаянным, а наоборот — вкладывался как мог. Знал, что каждое его действие сдвинет проблему с мертвой точки. Что будет обязательно успех. Что что-нибудь да наладится.

Сейчас Эдвард не то чтобы не понимал — все он понимал — просто не хотел. Руки не просто опустились, они стекли на землю и растворились в земле, их не вернуть, их нет. Их не будет.

У Эдварда фантомно болели глаза, как будто он ревел несколько суток подряд. Было внутри странное ощущение. Как будто вынули все, что могло работать, и оставили покрываться пылью.

Не просто усталость. Усталость хоть как-то чувствовалась.

Какая-то злоба вперемешку с горькой грустью, как будто ты готов вот-вот разрыдаться, заорать в голос, способный расколошматить самые твердые стены, разорвать голосовые связки истошным нечеловеческим воплем, сломать все преграды и уничтожить если не всех вокруг, то хотя бы точно себя. Но ничего не делаешь. Просто становишься немой емкостью для апокалипсиса внутри.

Его не разглядеть за мертвой апатией.

Эдвард как тряпичная кукла дергается из стороны в сторону, послушно шатаясь вслед нервным и тревожным действиям Элис. Она как будто пытается докричаться до него и убедить, что все будет хорошо.

— Не смогу. Не хочу. Прости.

Он мягко освобождает себя от рук Элис и кладет их ей на плечи.

Его взгляд отсутствующий. Для галочки направленный на нее.

— Я не могу быть твоим. Я не чувствую, что вообще могу быть хоть кем-то…