Во двор Часовой Башни обычно несложно сбежать от гула замка. Особенно в эти часы, когда большинство учеников только спускаются в Большой зал или застревают в коридорах у классных комнат.

Нанетт держит в руках тонкий томик,  что-то по травологии, что давно собиралась перечитать. Но сегодня голова слишком пуста, чтобы в неё что-то входило. Мысли перескакивают с темы на тему, как стрекозы над гладью озера. То ли из-за утреннего снования по факультету, то ли из-за чувства, которое она никак не может выбросить из груди. Чувства вины. Всё-таки она не должна была читать. Ни одной страницы. Ни одной строки.

Медленно обогнув арку, Нанетт заходит в затенённый угол двора и замирает.

Клайв.

Он сидит у стены, сгорбившись, уставившись в одну точку. Выглядит не как тот язвительный, заносчивый Лундквист, которого она привыкла колко поддевать, а как кто-то… потерянный. Словно весь его шумный характер куда-то испарился и осталась только тишина.

На секунду ей хочется развернуться, уйти и не вмешиваться. Он, вероятно, не хочет её видеть. Особенно сейчас. Особенно после того, что она сделала. Но взгляд цепляется за его профиль, и в ней что-то медленно, очень медленно сжимается. Где-то под рёбрами, будто бы изнутри.

Если бы её мама… Если бы мама слегла, всерьёз. Если бы она больше не вставала с постели. Если бы её голос стал тихим и далёким, а взгляд тусклым. Если бы каждый день приносил только ещё одно «хуже». Как бы она это пережила? Она не знает. Не уверена, что вообще справилась бы. Ведь мама — это опора. Её мама — строгая, требовательная, иногда непонятная, но целая вселенная. Столп порядка и смысла. Если её не станет, то рухнет всё. Нанетт не умеет плакать на людях, но одна только мысль об этом как ледяной ком в горле. Холодный и тяжёлый.

А у него это реальность. Не мысль, не страх, а факт. И что бы ни было между ними, это нельзя проигнорировать.

Нанетт приближается, на несколько шагов замирает, сжимает книгу в пальцах. Несколько секунд и всё-таки решается.

— Клайв… — голос звучит тише обычного. — Я не хотела мешать. - Он не смотрит. И она это понимает. — Просто… — она на мгновение сжимает губы. — Я знаю, ты злишься. И ты прав. Я действительно не должна была открывать твой дневник. Этому нет оправдания.

Она опускается рядом, но не слишком близко, чтобы не задеть границу, но достаточно, чтобы дать понять, что она рядом. — Я… — начинает было Нанетт и замолкает. Говорить трудно. Особенно честно. — Я сожалею. О том, что прочитала. И о том, что ты проходишь через это. С твоей мамой. Мне… жаль. - Она не смотрит на него, только на руки, стиснутые на книге. И добавляет ещё тише:

— Если тебе когда-нибудь… будет что-нибудь нужно или чтобы кто-то просто посидел рядом, то я могу. Без разговоров и упрёков, просто рядом. - Слова даются ей трудно. Впервые за долгое время Нанетт говорит не ради победы в диалоге, не ради остроты. А просто по-настоящему. И впервые ей хочется, чтобы он повернулся. Чтобы посмотрел на нее и знал, что она не враг. Не сейчас.

Нанетт не садится сразу. Просто тихо и спокойно стоит рядом, будто боится потревожить. Как будто это не их привычная сцена, где реплики летят, как острые камни, а взгляд — вечная дуэль. Как будто Клайв сейчас — не он сам. Или, наоборот, он самый настоящий, впервые за всё время.

Она смотрит на его плечи, чуть ссутуленные, на пальцы, сжимающие письмо так крепко, будто это якорь. Или кость, которую можно сломать. И сердце чуть сжимается. Потому что ей не нужно читать текст, чтобы понять, что в этом письме не оценки, не ругательства профессоров и не план побега с трансфигурации. Там то, что больно до дрожи в голосе и до судорог под рёбрами.

И вдруг, совершенно не к месту, в голову приходит странная мысль: а что если бы это было письмо о её матери? Что если бы кто-то сообщил, что её мама не в порядке, что ей больно, что ничто не помогает, и что ничто уже, может быть, не поможет? На секунду в груди появляется ледяная пустота. Нанетт шевелится, словно стряхивая её, и опускается на холодный камень рядом. Не вплотную. Но и не так, чтобы казалось, будто она готова бежать.

— Без упрёков, — тихо подтверждает она. — Правда. - Её голос не дрожит и не звучит хрупко, но он другой. Спокойнее, мягче, даже теплее, чем обычно. В нём нет колкостей, нет отточенных фраз — только настоящее. — Я была неправа. Не должна была читать. Ни за что. - Она замолкает, сжимая край манжета на рукаве, и не поднимает глаз, — это не имеет значения, враги мы или нет. Просто никто не должен быть с этим один.

Тонкие пальцы медленно касаются края камня между ними. Не Клайва — нет, она не вторгается. Но этого почти случайного движения достаточно, чтобы показать: она рядом, но не из жалости, а потому, что это по-человечески правильно. — Мне жаль, что тебе приходится это проживать. И если тебе нужно молчание, то я могу просто посидеть. Если слова, я могу слушать. Если ничего, то я всё равно останусь. - Она наконец поднимает спокойный и твердый взгляд. Без уколов и снисхождения.