Клайв ненавидит это состояние.

Когда в груди шумит шторм, перекрывая все другие мысли. Когда тело будто цепенеет, а сердце стучит где-то в горле — слишком громко, слишком быстро, не давая вдохнуть. Он ненавидит эту слабость. Это оцепенение. Это ощущение, будто он какой-то сломанный, неправильно собранный, не такой, как все остальные.

Хотя поводы для этих эмоций есть. Очередное письмо, очередные новости — ничего нового. За последнее время Лундквист получил с десяток таких. И ещё, вероятно, получит столько же. Это его реальность. Его мать не выздоравливает. Никто не может сказать, когда — и сможет ли вообще.

Он-то думал, что привык. Что научился с этим справляться.

Но пальцы всё равно сжимают письмо до белых костяшек. И гриффиндорец, не дойдя до факультетской гостиной, просто оседает у стены во дворе Часовой Башни. Усталость наваливается мгновенно, будто кто-то выдернул из него все силы. Он закрывает глаза, прислоняется затылком к камню и делает несколько неглубоких вдохов.

Пять минут. Ему нужно всего лишь немного времени, чтобы прийти в себя. В одиночестве.

Но, конечно, этого не случается.

Пятикурсник сам виноват — выбрал худшее место, чтобы расклеиться. Здесь почти всегда кто-то проходит. Классные комнаты, лестницы, вход к гриффиндорской башне — весь замок будто сходится в этом дворе.

Честно говоря, он бы даже не возражал, если бы сюда завернул кто-то из его друзей. Или хотя бы просто свой — с Гриффиндора. Но судьба, как обычно, посылает совсем не того, кого ждёшь.

Клайв не сразу её замечает. Не хочет замечать. Надеется, что, если просто не смотреть, она уйдёт.

Но через минуту понимает: нет, не уйдёт.

Нанетт Десфорд. Конечно. Кто же ещё. Она стоит рядом, а он чувствует её взгляд — тихий, полный сочувствия. Это злит. Даже если она не говорит ничего колкого, всё равно злит. Её мягкий голос, её неуверенные паузы. Будто одно неверное слово — и он рассыплется. Может, так оно и есть. Но это всё равно невыносимо.

Жалость Лундквист ненавидит особенно. Именно поэтому почти никто не знает о его матери. И видеть эту жалость от Нанетт — от той, с кем он столько лет ссорился — это словно удар под дых.

Он молчит, но долго так не выходит.

— Прошло уже несколько месяцев, я не злюсь, — говорит наконец. Слишком быстро, слишком неубедительно. Сам слышит, как фальшиво это звучит. И с досадой добавляет: — Ладно, злюсь. Но мне сейчас не до этого.

Клайв говорит и не смотрит на неё, всё ещё упрямо глядя в стену. Слова Нанетт вроде бы искренние. Не звучат как издёвка. Не звучат как подкол. От этого только хуже. Значит, даже не враг уже? Значит, теперь она смотрит на него как на того, кого стоит пожалеть, — а не как на достойного соперника? Это унизительно. Это невыносимо.

Но он и правда устал.

Слишком сильно, чтобы продолжать держать маску.

В голове всё ещё звенит голос отца — точнее, сухие строчки письма, в которых нет ни капли эмоций. Только факты. Холодные, ровные, такие же, как и всегда. Её состояние ухудшилось. Колдомедик консультировался с ещё двумя специалистами. Прогноза нет.

— Без упрёков, значит? — спрашивает пятикурсник, едва заметно усмехнувшись. Улыбка выходит кривой. Не насмешливой — скорее горькой. Голос хриплый, севший. — Не верю. Но если правда — тогда можешь остаться.

Отредактировано Clive Lundquist (05.08.25 00:30)

Клайв бы, наверное, даже усмехнулся, если бы чувствовал себя чуть лучше.

Ситуация ведь почти комичная: сама Нанетт Десфорд — невыносимо заносчивая, вечно готовая на словесную дуэль, — сейчас ведёт себя так, будто перед ней хищный зверь, к которому нужно подойти медленно и без резких движений. Осторожная, тише обычного, почти деликатная. Это даже странно. И, возможно, в другой день Лундквист бы с удовольствием поддел её за это, нашёл бы что-то едкое и точное, чтобы вывести её из равновесия. Но сегодня — нет. Сегодня он слишком устал, чтобы подбирать слова, а уж колкости тем более.

Пятикурсник и правда замечает, что не может придумать ничего, что задело бы её. Пусто. В голове всё ещё шумит — глухо, вязко, как отдалённый гул грозы. И кажется, что она этого и не ждёт: ни удара, ни оборонительной шутки, ни привычного обесценивания. Просто садится рядом и говорит что-то из разряда дежурных фраз, которыми обычно утешают людей.

Гриффиндорец хмурится. И что теперь? Игнорировать её, пока сама не уйдёт? Или всё-таки что-то сказать? Объяснить, почему он здесь, в таком виде? Не похоже, чтобы это имело смысл. Но молчать, глядя в одну точку, тоже становится невыносимо.

— Хорошо, забудем об этом, — выдыхает Клайв, даже не поднимая взгляда.

На самом деле у него просто нет сил — ни физических, ни моральных — тратить их на лишние обиды. Нанетт, конечно, никогда не сотрёт из памяти то, что прочитала в его дневнике, а он, в свою очередь, никогда не отмотает время назад. Маховик времени, если и существует, вряд ли окажется у него в руках. Так что шансы на исправление этой истории стремятся к нулю. Как и шансы на то, что его жизнь когда-нибудь снова станет нормальной. Или хотя бы чуть проще.

Лундквист делает короткую паузу, пытаясь нащупать нужный тон. Ему не хочется, чтобы она — или кто бы то ни было — воспринимала его как слабого или жалкого.

— Тут особо и рассказывать нечего, — произносит пятикурсник ровно, почти лениво, но в голосе всё равно просачивается усталость. — Ей стало хуже. И мне нужно было несколько минут, чтобы… — он замолкает, чувствуя, как горло перехватывает. Дышит глубже, будто это поможет. — Чтобы привести мысли в порядок.