Теодор Нотт не искал различий в людях. Он искал паттерны. И, если судить не примитивно, то все они были вариациями одного и того же, примитивного, застрявшего в персональной стагнации существа, меняющего лишь маски и обёртки, даж чаще, чем сменяется пейзаж за окном поезда, отстукивающего в ритме свою медитативную мелодию, рвущегося в сторону школы.

Его купе — это убежище, эта идеальная, проработанная архитектура тишины, была его последним оплотом. Единственное, что реально — это отсутствие раздражающих факторов, вакуум, который он культивировал между собой и миром, где каждый был, в сущности, гниющим моральным трюизмом.

И вот, в этот интимный, извилистой линией проложенный след равнодушия, ворвалась она.

Дверь распахнулась с шумом, который классифицировал бы как абсолютное отсутствие такта, то есть, абсолютную человеческую норму. Она была, если снимать пробу поверхностно, чистейшим, незамутненным образцом. Полукровный плод единичной слабости, с шведскими и китайскими корнями, что давало её внешности экзотическую, тёмную изысканность, но не лишало той же внутренней, шумной примитивности. Она была похожа на тонкий, но невероятно громкий фарфоровый колокольчик. Её волосы были цвета мокрой древесины, а её глаза, большие и выразительные, цвета тёмного чая, были идеальной ловушкой для невнимательного наблюдателя. Она несла хаос, но делала это с грацией, которую можно было принять за наивность, если ты — не Нотт.

Он наблюдал, как она роется в своей сумке. Она — это деструкция его покоя, опухоль, которую мог бы счесть проблемой, но видел лишь закономерность: желание быть значимым, выраженное через шум и обилие аксессуаров. Срок годности его терпения, он это чувствовал, был ничтожен.

— Это моё купе, — произнёс он. Методичные вдох и выдох помогли скрыть трещину возмущения, проступившую на гипсовой улыбке равнодушных губ. Он не хотел полумер. Хотел, чтобы она осознала: она — интрузия, она — ошибка.

Она, однако, не выглядела обиженно. Напротив, она казалась неубиваемой в своей жизнерадостности, как тот, кто ведёт себя, будто жизнь ему не нужна, не интересна, а потому способен на абсолютное бесстрашие.

Её ответ, её наглая ухмылка будто бы говорила — «Я знаю. Но теперь оно наше» — голос пронёсся в его голове, отвечая за девушку, и затянул етлю, совсем не галстука, на его шее.

Он мог бы ей сказать: «Тебе не кажется, что ты охренела? Пора заткнуться и валить отсюда?» Но осудить же проще, верно?

— У меня было в пользование целое купе, а теперь есть только шут, — пробормотал он, склоняя голову, будто взвешивая в уме дозировку адаптационного лицемерия. Он прислониося к стеклу, будто ему неинтересно, будто хочет избежать разговора, но добавил. — Который внезапно решил занять моё место.

Отредактировано Theodore Nott (Сегодня 03:24)