Селине всегда казалось, что смерть коснётся любого, но не её саму. Утопическое мышление воплоти, но, говорят, так психика обманывает себя, чтобы защитить. Годы шли, и мысль о том, что придётся проститься с кем-то близким, страшным дамокловым мечом повисла над ней, словно напоминание о неизбежности бытия. И пока все вокруг переживали только о родных, Мур боялась того, что это неизбежное ждёт и её саму. И ужас неизвестности пугал её до приступов паники перед сном, отчего она давилась слезами в подушку, мечтая удержать себя от громких всхлипов, лишь бы не привлечь чужое внимание. Эгоистично? Да, но...

Понимать чувства другого всегда было критически важно. Это спасало от конфликтов с родителями в детстве, когда лишняя ухмылка служила сигналом не подходить, чтобы не обжечься о горечь ярости или холодность безразличия. Это помогало и в более взрослом возрасте, когда волшебница во всю погрузилась в межличностные отношения и игры. Понять чужую боль потери было так же важно, но отчего-то невозможно. Словно утрату невозможно разделить, если никогда не испытывал. И слова поддержки и сострадания раздавались едкой фальшью, сколько бы Селине ни хотелось действительно оказать требуемую поддержку. Ей было не всё равно, но крайне неловко. Будто она обманывала и себя, и другого, не понимая на деле, что же это такое, когда ты больше никогда не сможешь разделить с важным человеком и мгновение.

Но смерть всегда приходит, когда её не ждешь. Без стука и приглашения, снимая двери с петель бесцеремонностью появления и оставляя после себя ощущение пустоты, безысходности и оглушающего шока. Теперь девушка и сама знала, каково это.

Тётушки не стало вечером воскресенья. Обычный летний день, наполненный хлопотами по подготовке к будущему учебному году. Мур весь день читала сборник сатирических рассказов, то и дело задыхаясь от собственного смеха, пыталась разобраться с гардеробом и иногда, почти признаваясь себе в этом, влюблённо размышляла о Джейке Фарли. В этом году они оба стали старостами школы, и мысль о постоянном нахождении вместе тревожила и интриговала её в одно и то же время.

Это был обычный летний день. А потом прилетела сова с письмом, и что-то внутри будто рухнуло камнем вниз. Лорена скончалась в Мунго спустя пару часов после поступления. Обычный для волшебников вирус оказался для сквибов куда более страшным, и той не стало раньше, чем успели позвать проститься родных.

Мур ненавидела тот факт, что днём ранее отказалась навещать Лору, сославшись на лень и предложив увидеться в следующую субботу. Кто знает, быть может, если бы не была такой беспечной, это могло бы что-то изменить? Найти ответ на риторический вопрос было практически также сложно, как погрузиться в похоронные хлопоты. Родители сознательно взяли всё на себя, и единственной задачей Селины было не мешать и не накалять и без того натянутые чувства до предела. И, Мерлин, она просто ужасно с этим справлялась.

***

— Мне не нравится памятник, — обеспокоено шептала она себе под нос, обращаясь то ли к отцу, то ли к отрешённой матери, сердце которой, вероятно, покрылось коркой льда, лишь бы сейчас не биться и не чувствовать. Короткого холодного брошенного взгляда, полного осуждения, со стороны той было достаточно, чтобы замолкнуть и хоть на миг подумать о чувствах кого угодно, кроме себя.

— Она не надела чёрный. Кто вообще приходит в тёмно-синем пальто на похороны? — вновь еле слышно комментировала она, разглядывая собравшихся и уже норовя дойти и отчитать пожилую дальнюю родственницу. Резкого одёргивания руки со стороны отца хватило, чтобы понять, как это некультурно.

Селина не потеряла голову от горя, нет. Но отчего-то ей казалось, что всей этой процессии недостаточно. Будто уважения, почитания, любви, скорби было непростительно мало относительно той боли, которую, на самом деле, они должны были испытывать с уходом тёти из этого мира. Будто та смотрела на них и не получала доказательства собственной ценности. Конечно же, глупости, но... Мур сходила с ума от этого ощущения, доставляя и без того травмированным родным ещё больше боли.

Каблуки туфель вязли в сырой земле, чёрный плащ не мог согреть несмотря на полный штиль без отсутствия солнца. Казалось, природа тоже грустит, и от этого всё вокруг хоть и воспринималось правильным, не резонирующим с происходящим, но лишь забивало последний гвоздь в крышку собственного гроба самобичевания и разрушения.

Они все её не любили. Считали Лору проблемой и пятном на великой родословной. Обхватив себя руками, девушка неспешно шагала прочь от толпы и обмена наигранными сокрушениями, лишь бы удержаться и не высказать всё то, что вертелось на языке, вслух.

Нерис. Роскошный семейный склеп, значительно отличающийся от того скромного памятника, который отвели тёте. Селина и забыла, что минул год, как та потеряла мать. И если раньше она могла лишь попытаться представить, что Орпингтон чувствует, чтобы найти нужные слова, сейчас она понимала.

Замерев чуть поодаль от скамейки, блондинка просто молчала, даже не пытаясь подобрать слов.
— И я тебе, — гнусаво отозвалась она, но в голосе чувствовалось больше раздражения, чем печали. Возможно, только злость на всё и всех вокруг, а также поиск изъянов для запуска нового круга ярости, и спасали от того, чтобы совсем не расклеиться. Находясь на людях, пускай те и были её роднёй, Селина просто не могла позволить себе расплакаться. — Это была моя тётя.

Шумный вздох утонул в неожиданном порыве ветра, растрепавшиеся волосы которым неприятно защекотали нос. Мур откинула их с заметным раздражением, подставляя лицо навстречу ветру и прикрывая глаза, лишь бы сосредоточиться на этом чувстве и ни чём другом.

— Мне очень жаль, Нерис. Правда, — зачем-то поделилась она. Словно пытаясь убедить подругу, что она поняла, как той больно. — Как ты держишься?
Минул целый год, но, кажется, рана в груди подруги не затянулась ни на дюйм. Неужели всегда будет так больно? А говорят, время лечит. Врут...

Отредактировано Selina Moore (16.02.25 23:07)

Стоит Селине заговорить, как глаза предательски щиплет, и ее руки с остервенением сжимают собственные ребра, не оставляя возможности сделать и вдох. А главное, концентрируя весь фокус перестающего подчиняться тела на этой чертовой боли. Физической, не душевной. Быть может, это и временное, но спасение. Особенно для Мур, которая всегда считала собственные слезы проявлением слабости, несмотря на то, что не испытывала ничего, кроме искреннего беспокойства за другого, если тот вдруг начинал плакать.  Двойные стандарты, драккл их подери. Селина отлично понимает это головой, но против того, как ощущает все это сердцем, не может толком ничего и поделать. Девушка наверняка выглядела бы жалко, не стесняйся она показать все, что творится на душе. А ей совсем не хочется быть жалкой — ей хочется, чтобы другие ощущали в ней ту силу и стержень, которых, вероятно, в ней никогда не было и не будет. Ведь только тогда, чувствуя в ней что-то особенное, они будут продолжать к ней тянуться, а не отворачиваться будто от прокаженной, неидеальной фарфоровой куклы с мелкими трещинками по всему телу. Тогда она не будет одинока.

Мерлин! Меньше всего ей хочется быть одинокой. Нерис выглядит именно так, пускай Мур и может разглядеть ее, разве что, со спины. Одинокой была и Лорена...
В горле застревает ком. Селина предпринимает отчаянную попытку проглотить его, невзирая на уже физическую боль от этого действия, и снова с вызовом подставляет лицо набирающему силы ветру. Только злость и позволяет сконцентрироваться. Злость на жизнь. На случай. На других. И на себя тоже.

Слова подруги долетают будто издалека, и девушка прикрывает глаза, вслушиваясь в их смысл, пока из-под ее ног пытается уйти земля. А ветер все кружит и кружит одинокие листья с не успевших даже пожелтеть деревьев.

— Говорят, игнорирование — лучшая тактика, — отзывается она, все еще не открывая глаз.

Ей больно видеть подругу в таком состоянии. Ей больно понимать, что она проживает. И еще больнее осознавать, что не в ее силах избавить ту от этой боли. Укрыть. Увести прочь. Исправить то, что произошло.
Больно, что она и себе-то помочь не может. Что уж говорить о других!
Больно от собственной беспомощности.
От рокового стечения обстоятельств, которые уже никогда не отмотать назад.
Ей больно. Безумно больно.

— Хотя те же люди утверждают, что у них все хорошо, когда по ним и не скажешь, — тихо, угрюмо добавляет Мур, наконец собираясь с силами и открывая глаза.
Она не знает ни единого совета на тему проживания утраты. Она и сама бы хотела... уметь. А лучше, никогда ее и не проживать вовсе. Да разве же есть выбор?

Девушка набирается смелости и шагает еще ближе, чтобы обогнуть скамейку и присесть на нее. Не трогать и не касаться Нерис. Просто быть рядом.
В ее голову врезается неприятная мысль, что она и понятия не имела о том, как и чем живет подруга вне Хогвартса. Мир Селины всегда крутился вокруг ее личных неурядиц, пока другие явно не рассказывали о том, что происходит в их собственных вселенных. А если те не выступали инициаторами, Мур и не задумывалась, что же могло скрываться за жизнерадостным фасадом.
Догадка, что, не будь ее семья связана с Першорами, владеющими похоронными бюро, она могла бы и не сразу узнать, что Орпингтон прошлым летом столкнулась с ужасной потерей, бьет наотмашь невидимой рукой. Да так, что Селина готова задохнуться от перехватившего у нее дыханья. Неужели она настолько никудышный друг?
Она настойчиво берет ту за руку, сжимая ее крепче требуемого на пару мгновений. Будто пытаясь доказать тем самым, что она рядом, и ей не все равно.

Она не знает, что и сказать. Она и думать-то сейчас может с трудом. Но мысль, что все это лето Нерис проводит одна, что отношения в ее семье были? далеки от того, к чему Мур привыкла, как к данности, давит с невиданной силой. Только что с этим сделать?

Упоминание тети отзывается на лице нервным подергиванием нескольких мышц, пока Селина будто бы ищет социально приемлемый образ, способный передать всю горечь ее утраты, но не перейти собственноручно очерченную границу нормы. А Нерис смотрит на нее столь сокрушенным взглядом, что одного вида достаточно, чтобы нижняя губа предательски задрожала от нахлынувших чувств и девушке потребовалось отвернуться прочь.

— Он-на... — тишину, нарушаемую лишь порывами ветра, разрезает звонкий, совершенно не уместный смешок. И Мур смотрит в небо, лишь бы затолкать проклятые слезы обратно. Не проронить ни единой из них. Удержаться. Ей требуется шумно вдохнуть воздух пару раз и столько же шумно выдохнуть его, чтобы взять себя в руки хоть на сколько-то. А затем упереться глазами прямо перед собой, в симпатичную гравировку на двери фамильного склепа. — Она была смелой. — наконец отзывается блондинка, в голосе которой вновь слышен тот же вызов, та же сталь, что помогали ей справляться минутами ранее. — Знаешь, у всех нас есть знаковый человек в жизни... Тот, кто становится для тебя примером. Или защитой. — Селина громко выдыхает, мотая головой, будто бы понимая, что все эти определения не верны. — Поддержкой.
Она наконец подбирает нужное слово и как-то слишком резко улыбается самой себе, продолжая глядеть никуда, кроме обращенной к ней стены склепа.
— Лорена с детства была моей поддержкой. — легкая улыбка проскальзывает на губах, но тут же сменяется гримасой отчаяния. — Она жила иначе. Знаешь, она ведь была сквибом... Подумать только! Я понятия не имею, как ей удалось... Откуда в ней было столько силы, чтобы продолжать брать от жизни... все. Быть такой... Такой. И не идти на поводу у тех, кто говорил... многое говорил, на самом деле, о том, какая она, и что ее ждет за судьба. Просто жить. Понимаешь? Мечтать. Желать. Делать. Жить.
Очередной нервный смешок превращается в серию, остановить которую Селине удается не сразу.
— А теперь ее нет, — в глазах девушки застывают слезы, но она продолжает упорно держаться, впиваясь взглядом в каждую буковку перед глазами. Каждую черточку. — Знаешь, это будто все отменяет... Все то, против чего она шла. Она будто проиграла. Мы проиграли. Понимаешь?

Рассказ выдается столь сумбурным, что девушка тут же чувствует отвращение к самой себе, и резко отпускает руку подруги, будто коснувшись раскаленного металла.

Отредактировано Selina Moore (26.10.24 17:58)

Невнятный рассказ о сокровенном выбивает из волшебницы последние остатки самообладания, и она отворачивает голову в сторону, к соседствующей безымянной могиле, так же резко, как только что убрала руку прочь. Корит себя. Низводит до минутного помутнения рассудка все переживания, которыми успела только поделиться. Пускай подруга и не пытается воспользоваться проявленной слабостью, вероятно? испытывая подобное и на собственном примере демонстрируя, что горевать — нормально.

Самой Селине только предстоит это признать. А может, просто продолжать всю жизнь открещиваться, приняв те правила игры, что ей предлагает мать. Ни капли слез сегодня не проронившая. Однако же стоявшая с таким лицом будто готова следом рухнуть в яму, что в сырой земле.
Картина, что навечно отпечатается у Селины в памяти.

Ногти с остервенением вонзаются глубоко в нежную кожу ладоней. В горле ее столько горечи, будто Мур на вдохе хлебнула огневиски, а никак не пытается удержаться от рвущегося наружу града из сожалений вперемешку с прожигающими ее глаза слезами. Но волшебница продолжает упрямо следовать правилу во что бы то ни стало держать марку, собираясь с силами, которые и без того уходят на внутреннюю борьбу.

Она прикусывает щеки изнутри. До боли. До крови. До сдавленного стона. И расправляет плечи, выпрямляя спину. Возвращает свой взгляд, как ни в чем ни бывало. А затем долго разглядывает этот помпезный склеп. Молчит. Неприлично долго молчит. А на деле-то внутри все вопит, только никому не услышать.

В словах Орпингтон много истины. Много логики. Но почему же чувства в моменте твердят иное? Головой Селина понимает, головой согласна подписаться под каждым словом. Сердцем же…

Внутри что-то медленно, но верно накатывает. Чтобы сломаться разом, словно резко лопнувшая струна на музыкальном инструменте. И волшебница неожиданно для самой себя заливается слезами, тут же сжимаясь в комок, будто и не было этой хваленной выдержки и стати всего мгновением ранее. Всхлипывает. Прячется за ладонями, безмолвно шепча проклятья собственной слабости.

— Знаю. Знаю… — шепчет она еле слышно, кивая невпопад.
А град лишь распаляется.
— Я просто скучаю. Уже скучаю. Безумно! Как же так…
Взвыть бы от боли. Да разве поможет?

От идеального макияжа не остается и следа, когда спустя с десяток битых минут она хоть немного успокаивается и размазывает остатки слез по щекам. Громко шмыгает носом, стыдливо отворачиваясь, и просто незатейливо качает головой.
— Портреты — это всегда хорошо. Но писать их стоит не раньше, чем через три года с ухода близкого. — с видом знатока отзывается Мур, пока ужасно гундосит в нос и пытается отыскать в кармане дракловый платок, на деле же радуясь тому, что может хоть на миг переключиться.
— У дедушки есть такое правило. Потому что как-то раз взялся сразу, а потом заказчик… В общем, сошел с ума, — делится Селина и наконец решается взглянуть на Нерис вновь.

Говорить по душам непривычно. Блондинка всегда держит все внутри, пускай и дружит по-настоящему. Вот только обычно школьная дружба подразумевает приятное времяпрепровождение, обсуждение профессоров, занятий, парней, хобби… Не больше.
Мало личного. Глубокого. Во всяком случае, Мур непрестанно держит эту границу. И, вероятно, от того почти ничего такого же и не спрашивает.
Зря?

— А твоя мама?.. Расскажи мне о ней-, — голос Селины совершает мертвую петлю, доходя до непривычно высоких нот и резко падая куда-то вниз, едва не обрываясь, когда она одергивает себя, сетуя на собственное бескультурье.
— Если хочешь, конечно. — тут же, вкрадчиво добавляет она и наконец выуживает платок, тут же пользуясь им, чтобы стыдливо спрятать лицо.
Ее маска треснула, но это не значит, что стоит пытаться утянуть за собой и других.