Холодно. Не так, чтобы дрожать от осеннего ветра, но достаточно, чтобы чувствовать, как студеный воздух цепляется за щеки и проникает под мантию. Клайв не обращает на это внимания, шаг за шагом приближаясь к берегу. Он идет не спеша, словно у него впереди целая вечность, а не пара часов перед ужином.

Черное Озеро сегодня выглядит особенно мрачным. Тяжелая вода лениво колышется, едва отражая тусклый свет. Он смотрит на нее, но ничего не видит. Не замечает блеска рыбьей чешуи под поверхностью, не улавливает тихого всплеска, не гадает, появится ли среди волн тень кальмара. В другой день Лундквист бы задумался об этом, но не сегодня. Сегодня он просто сидит берегу и смотрит в пустоту.

Вчера ему исполнилось шестнадцать.

Он не думал, что это будет чем-то важным. Не ждал подарков, не строил планов на вечер. Гриффиндорец знал, что этот день пройдет, как и все остальные, и все же... все же с самого утра внутри него поселилась тяжелая, давящая пустота.

Клайв всегда любил дни рождения. Еще в детстве, во Франции, они были для него маленьким праздником — с шоколадными круассанами на завтрак, с маминой улыбкой, с отцовскими легкими объятиями. Потом, когда он начал учиться в Хогвартсе, радость не исчезла: друзья, торт со свечами, подарки, пусть и небольшие. Он даже не против был, когда однажды старосты забросали его праздничными конфетами на завтрак — пусть и пришлось потом вытряхивать сахар из волос.

Но в этом году...

Шестнадцать лет. Шестнадцать лет, и он чувствует себя так, словно каждый прожитый год лег на его плечи тяжелым грузом.

Он не стал рассказывать друзьям, что ему не хочется праздновать. Просто избегал разговоров, отмалчивался, отшучивался. В какой-то момент стало легче, но даже теперь он не может сказать, что ему хорошо.

Мама.

Эта мысль приходит мгновенно, так же, как вчера, как позавчера, как и долгий месяц с тех пор, как он последний раз видел ее. Она не поздравила его. Не написала ни слова. Но он и не ждал.

Клайв медленно опускается на траву, подтягивает колени к груди.

Иногда он думает, что было бы проще, если бы она просто умерла.

Мысль мерзкая, от нее становится противно, но он не может от нее избавиться. Больнее всего не потеря, а этот подвешенный момент между «есть» и «нет», между надеждой и осознанием, что чуда не случится. Он пишет ей письма, но они остаются без ответа. Рассказывает о жизни, о школе, о друзьях — но все это просто слова, растворяющиеся в воздухе.

Он не знает, читает ли она их.

Вода впереди колышется, но Клайв почти не замечает этого. Ему хочется закрыть глаза, забыться, на миг исчезнуть.

Где-то за спиной раздаются шаги.

Клайв слышит их, но не шевелится, не оборачивается. Он чувствует, как рядом кто-то опускается на траву, и лишь тогда медленно поворачивает голову.

Риона.

Она ничего не говорит. Просто смотрит на него, чуть склонив голову.

Клайв вздыхает, не пытаясь скрыть усталость.

— Не смотри на меня так, я в порядке, — его голос звучит тише обычного, но он пытается улыбнуться, — Наверное.

Клайв слегка усмехается. Не широко — уголком губ, почти невидимо, так, как будто сам себе не верит.

Риона права: никакой он не «в порядке». Ни сегодня, ни вчера, ни, кажется, весь сентябрь. Но она это и так поняла, нет смысла притворяться. Оставаться молчаливым — не вежливо, а отгонять её грубостью не хочется. Если бы он действительно хотел остаться один, то давно бы встал и ушёл. Или спрятался где-нибудь на Астрономической башне, где никто его не найдёт.

Но он остался.

Так что когда Риона говорит, гриффиндорец будто бы чуть оттаивает. Не от слов, а от самого её присутствия. Оно… нормальное. Не раздражает. Не обязывает.

Он откидывается на спину, раскинув руки в стороны, и смотрит в серое небо. Тучи сегодня почти стелются над поверхностью озера, а воздух кажется сырее, чем обычно. Противно липнет к манжетам рубашки, к вискам, к рукам, но он всё равно не двигается с места.

— Осенняя хандра, — повторяет Лундквист вполголоса, будто пробует слова на вкус. Потом чуть сильнее улыбается, с какой-то вялой, сонной иронией. — Отличный диагноз. Пожалуй, добавлю его в список хронических.

Потом на мгновение замолкает, прищуривается, разглядывая, как тёмные кроны деревьев на другом берегу чуть шевелятся под ветром. Красивые, если смотреть издалека. Почти безмятежные.

— Хотя, судя по всему, заражение массовое, — добавляет он чуть позже, намекая, что и сама О’Нил вовсе не светится радостью. В голосе снова слышится эта особенная мягкая насмешка, с помощью которой Клайв обычно прячет всё, что не должен чувствовать шестнадцатилетний парень.

Он говорит это так, будто речь идёт о сезонной простуде, а не о чувствах, которые гложут его уже не первую неделю. Гриффиндорец не знает, что именно происходит с Рионой — и не спрашивает. Не потому, что ему всё равно, а потому, что боится, что тогда спросят и его.

А говорить он об этом точно не хочет.

Про то, как утром проверял почту, даже не надеясь, и всё равно разочаровался.

Про то, как лежал ночью с открытыми глазами, и всё, что слышал — это уханье сов где-то за окном.

Про то, как глупо вспоминал каждый день рождения, каждый сентябрь — и пытался понять, где всё пошло не так.

Клайв не хочет, чтобы кто-то знал, что его мать не просто больна — она не в состоянии даже написать две строчки. Что каждый его рассказ в письме уходит в пустоту. Что с каждым днём надежды становится всё меньше, и всё чаще он ловит себя на мысли, что проще было бы отпустить. Заболеть хандрой — звучит легче. Почти как нормальный подростковый кризис.

Он вытягивает ноги, опирается на локти, снова устремляя свой взгляд в сторону воды, а затем с тихим смешком спрашивает: 

— Будем хандрить вдвоём?

Клайв невесело хмыкает.

В уголке губ мелькает улыбка — усталая, кривоватая, больше по привычке, чем от настоящего веселья. У него и правда целый список: осенняя хандра, хроническое раздражение на Министерство, повышенная чувствительность к вопросам, которые не хочет обсуждать. В целом — стандартный набор для шестнадцатилетнего подростка, который чуть раньше остальных столкнулся с тем, к чему большинство приходит куда позже.

— Да, с недавних пор это уже можно назвать списком, —тихо отвечает он, почти без интонации. — Впечатляющим, кстати. С полным набором: бессонница, усталость, раздражительность. Иногда даже жалость к себе. Очень популярный симптом, между прочим.

С Рионой…  комфортно. Не в смысле «весело» или «легко на душе» — нет. Просто спокойно. Без обострений. Без того напряжения, что бывает с однокурсниками, когда они начинают либо лезть с расспросами, либо, наоборот, отводят глаза, делая вид, что ничего не замечают. Она не заставляет его быть бодрым. И не давит молчанием. Поддерживает разговор, но не копается в голове.

Лундквист это ценит.

Но потом она задаёт этот вопрос.

— Жизнь после смерти? — повторяет, словно не совсем понял, правильно ли услышал.

Вот уж действительно… подходящая тема. Почти праздничная, в духе последних дней. Если бы он был склонен к сарказму сейчас, обязательно что-нибудь язвительное придумал бы. Но почему-то не выходит. Не в этот раз.

Гриффиндорец смотрит вперёд, на озеро, и замолкает. Только через пару секунд, будто с трудом подбирая слова, продолжает:

— Неожиданный вопрос. Особенно учитывая, как всё это звучит на фоне… — он осекается, словно не решаясь закончить мысль. — Ладно, неважно.

Тихо выдыхает, опирается на локти и смотрит в небо. Серое, бесформенное, как ком в горле, который не уходит уже который день.

— Но… да. Наверное, да. Мне хочется в это верить.

Клайв произносит это неуверенно — не потому, что сомневается, а потому что признавать такие вещи вслух сложнее, чем кажется.

— Мне просто… сложно представить, что человек может вот так исчезнуть. Навсегда.

Он произносит это почти шёпотом. Не из-за слабости — просто не хочет, чтобы слова звучали слишком громко. Слишком… реальными. А потом, помедлив, оборачивается к Рионе. В голосе появляется осторожность:

— А ты? Ты веришь?

К Помфри? Звучит логично. Но, увы, слишком просто.

Клайв качает головой, чуть дергая плечом, будто отмахивается от мысли. Исцеляющая магия, зелья, заклинания — всё это отлично справляется с ушибами, простудами и последствиями неудавшихся заклинаний. Но ни одно из них не в силах залатать то, что рвётся внутри.

— Мне поможет только чудо, — отвечает он, почти спокойно. — Такой силы, что даже в Хогвартсе не найдешь.

Чудо — это проснуться однажды утром и понять, что всё было сном. Что мать улыбается, варит кофе на кухне и что письмо от неё, лежащее под подушкой, не плод фантазии, а настоящая весточка из дома.

Или — второе чудо. Лекарство. Новый способ лечения, найденный в каком-то древнем томе или выведенный в лаборатории Святого Мунго. Что-то, что вернёт её назад — не тело, а душу. Взгляд, голос, дыхание. Всё то, что сделало бы её снова живой.

Оба варианта — одинаково невозможны.

А значит, остаётся то, что есть: боль, надежда, обида на самого себя за то, что позволяешь себе страдать. За то, что не можешь изменить, не можешь смириться и не можешь отпустить. За бессилие, которое каждый день заново ломает изнутри.

Иными словами, безнадежный замкнутый круг.

Лундквист крепко сжимает пальцы, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. Странное ощущение: будто бы этим он может заземлить себя, удержаться, не провалиться обратно в ту дыру, откуда едва выбрался утром. Хотя бы на пару минут.

А потом слышит её слова — и замирает.

Он не ожидал. Не знал.

Клайв не сразу отвечает. Нужно несколько секунд, чтобы уложить все в голове.

— Мне жаль, — говорит наконец гриффиндорец. Без пафоса, просто, как умеет. — Я… понимаю, каково это.

Он делает глубокий вдох, но тот выходит с перебоями, будто что-то мешает.

— Моя мама умирает, — произносит он быстро, не давая себе времени испугаться. — Шансов нет. Она просто… смотрит в одну точку. Не говорит. Не двигается. Ни на что не реагирует.

С каждым словом голос чуть дрожит, но пятикурсник не позволяет себе сорваться.

— И я не то чтобы хочу сдаться… но иногда мне кажется, что отец прав. Что так будет лучше. Чем вот так — наполовину живой. Особенно… особенно если ты всю жизнь был уверен, что они сражаются за жизнь, за здоровье, а потом вдруг оказывается, что и магия бывает бессильна. Что и в семье колдомедиков случаются вещи, против которых нет ни зелья, ни заклинаний.

Он выдыхает. Почти с облегчением. Как будто камень на мгновение перестал давить на грудь.

— Прости, — добавляет он чуть тише. — Я не часто об этом говорю.

Потом поднимает взгляд на Риону. Она сильная. Он всегда это чувствовал. Но в эту минуту видит в ней не только силу — и ему хочется её поддержать, не из вежливости, а по-настоящему.

— Хочешь рассказать больше о своей маме? — спрашивает Лундквист, — Прости, если не хочешь. Просто… вдруг от этого станет хоть немного легче.