— Это серьезный проступок, Кэтлин. Надеюсь, ты это понимаешь.

Волшебница в кресле поправляет очки, оттого ее лицо выглядит еще серьезнее. Кэтлин заводит руки за спину, виновато отводя взгляд. Своего поступка она не стыдится, но перед деканом, однако, неловко, ведь разъяренные родители сыночки-корзиночки наверняка сели той на уши, требуя для Монтгомери самого сурового наказания.

— Я понимаю, профессор, — кивает она, продолжая рассматривать свои туфли с особым интересом.

— Мальчика пришлось отправить в Мунго на три недели. В конце учебного года у него экзамены, и преподавателям придется заниматься с ним дополнительно, чтобы он нагнал программу.

Доставлять неудобств ей не хотелось, однако от новости, что рожу Спенсера она не увидит почти месяц, губы трогает едва заметная улыбка. Быть может, целители смогут вправить этому козлу мозги на место — быть может, они сделали ему одолжение тем, что проучили. 

Так или иначе, за содеянным следует отработка. Макгонаггал отчего-то не торопится вершить суд, ходит вокруг да около. Профессор в курсе, кто такой Коул Спенсер, и чем заслужил гнев от двух хрупких девушек, выставивших его на посмешище. Профессор никогда не скажет этого вслух, но их она не осуждает.

А что там осуждать? Подумаешь, мальчик слегка тронулся умом после жаркого представления, а еще — проходил со следами от зачарованной помады вплоть до своего отбытия в специализированное учреждение. Ерунда же.

— Будет справедливо, если ты поможешь преподавателям и позанимаешься с одним из студентов седьмого курса трансфигурацией. В качестве дополнительных занятий, — наконец декан озвучивает свой вердикт, и для Кэтлин он совсем непонятен.

— Что?! — от неожиданности гриффиндорка впивается ладонями в профессорский стол, осмеливаясь наконец взглянуть той в глаза. — Я? С семикурсником заниматься? Вы шутите?

Она не шутит.

Каждый понедельник. За час до ужина, — Монтгомери записывает это недоразумение в свой ежедневник, рисуя рядышком грустную рожицу. Сколько продлится ее отработка — неизвестно, но очевидно, что не месяц и даже не два.

— Несправедливо! — вопит она за обедом, подсаживаясь к рейвенкловскому столу. — То есть, наш тупоголовый ловелас всего три недельки полечит свою башку, а мне придется возиться с каким-то слизеринцем непонятно сколько? Во-первых, фу, у меня теперь на них аллергия. Во-вторых, а чему могу научить его я, шестикурсница? — мысль о том, что уже сегодня придется встретиться с этим самым слизеринцем, вводит в уныние. — Макгонагалл знает толк в извращениях. А я-то думала, она на нашей стороне!

Монтгомери в трансфигурации хороша. Настолько, что продвинулась по учебной программе намного дальше большинства своих товарищей, изучая материалы для курса старше в свободное время. Однако профессорских задатков у нее не было и в помине, но и дурочкой прослыть не желает. Оттого к вечерней встрече готовится с особым усердием, выписывая на отдельный пергамент все сложные темы, где, по ее мнению, у многих студентов могут быть пробелы.

— Драккл! — за всей этой подготовкой Кэтлин не замечает, что время уже на исходе.

До встречи остается всего пять минут. Кэтлин сгребает в охапку все материалы, не успевая даже привести себя в порядок, и вылетает из гриффиндорской башни прямиком в класс заклинаний.

Едва переступает порог — и даже лицо своего «подопечного» не изучает, как следует — как на нее разом обрушивается шквал из оскорбительных вопросов.

— А тебе какая разница? — раздраженно отвечает она, сваливая то, что притащила из комнаты прямо под носом у парня, которого, наконец, может рассмотреть.

Холден Ледберри — имя, которое дала ей Макгонагалл, теперь может сопоставить с симпатичной мордашкой, которую не раз видела в стенах замка. Раньше точек соприкосновения у них и не было, и слава Мерлину.

— Кэтлин, — она садится рядом, разгребая принесенный с собою завал. Одним из карандашей сцепляет волосы, собранные в пучок. — Слушай, я тоже от этого не в восторге. Поэтому в наших интересах время это проводить продуктивно, чтобы друг друга не задерживать. А будешь выпендриваться — заставлю называть меня профессор Монтгомери.

Безобидная штука, приправленная все еще раздражительным тоном, звучит как правда. Монтгомери разворачивает пергамент с выписанными темами. Ногтем тычет в самый вверх списка.

— Уверена, с азами ты знаком, — уверенно заявляет, но потом все же уточняет: — Знаком же? Закон Гампа можешь мне пересказать? Потом перейдем к формулам, их составлению и к тем заклинаниям, которые вызывают трудности. Эй, ты слушаешь меня вообще?

Отредактировано Katleen Montgomery (27.04.25 11:52)

— И на какие же, интересно? — Кэтлин медленно поднимает взгляд от пергаментов и подпирает подбородок пальцами, пристально вглядываясь в лицо Холдена. — Что, по твоему мнению, «важные вещи»?

Ей торчать вместе с ним тоже не особо-то хочется. Но какая разница, хочется или нет, если надо? Жаль, что ее блестящий ученик этой простой истины не понимает, лишь отшучивается и понемногу начинает действовать ей на нервы.

— Карандашей не взяла. Но обязательно захвачу в следующий раз и сама тебе нарисую на твоем конспекте, который мне принесешь, — Монтгомери поджимает губы, а затем расплывается в хитрой улыбке. — За хорошие заметки будет тебе солнышко. Справишься плохо — нарисую расстроенную тучку. Спенсера со своего факультета знаешь же? Который еще с разукрашенной рожей ходил. Если вообще ничего не принесешь — будешь щеголять с такой же.

Последнее проскочило само собой, и Кэтлин стыдливо прикусывает язык, заставляя себя замолчать. Никто в школе, кроме новоиспеченной подруги и, к сожалению, Макгонагалл, не знает, кто является автором сия… шедевра на лице слизеринца. Распространяться об этом особого желания не было. Да и чтобы оставить «послание», это ведь нужно лезть целоваться. Брр.

— Ладно, надеюсь, с системой оценивания мы разобрались. Так что там с законом Гампа? Забыл, говоришь? — резко сменяя тему, прищуривается она, наблюдая за всем этим демонстративным пренебрежением. — Ну-ну.

Конечно, поведение Холдена можно объяснить. Кому понравится, когда к тебе подставляют девчонку с курса помладше, чтобы та учила тебя уму-разуму? Никому. Случись подобное с ней — тотчас взбесилась бы. С одним но: судьбу бы свою приняла и усмирила эго. Получится ли у него это сделать — большой вопрос, ведь насколько ей известно [ по личному опыту ], эго у слизеринцев раздутое и неподъемное,  места для смирения и не найдется.

— Ну что ж, если забыл, — Кэтлин окунает перо в чернильницу и ставит небольшую точку рядом с необходимой темой. Запасное перо протягивает в руки Холдена вместе с небольшим куском пергамента. — Записывай. Трансфигурации поддаются лишь следующие вещи: материальные, исчисляемые, одиночные и немагические. В последнем поправочка — исключения есть, и при желании некоторые магические артефакты тоже можно трансфигурировать, однако своих свойств они не потеряют. Копии же эти свойства не перенимают. Все записал? Видишь, никакого гоблинского золота тут нет и в помине. Или все-таки что-то вспомнил, м?

Макгонагалл вбивает базовую теорию чуть ли не с первых занятий, стоит только перешагнуть порог ее кабинета впервые. Хочешь не хочешь, а что-то, да отложится на подкорке. Кэтлин кажется, что все-то он знает, просто бесится и капризничает. И кто еще из них младше?

— Показала бы, да вот только воды у нас нет, — Монтгомери театрально разводит руками, пародируя манеру его речи. — Но если жажда замучила — так исправь это. Есть же подходящее для этого заклинание. А-гу-а-мен-ти. Припоминаешь такое? В прошлом году должны были изучать. А оно, между прочим, входит в перечень ЖАБА. Вот и проверим твои навыки заодно.

Манящими чарами она призывает пустой кубок и ставит его прямо под носом у Ледберри.

— Справишься — в следующий раз будем заниматься там, где только пожелаешь. И про солнышко не забуду.

Ей эта идея не прельщает — все-таки, школьные кабинеты, как никак, создают необходимую для занятий атмосферу. Но если свежий воздух заставит его работать, то стоит попробовать.

Отредактировано Katleen Montgomery (03.05.25 22:07)

Безупречная рубашка. Безупречная прическа. Безупречная, чтоб ее, улыбка. И, конечно же, безупречное заклинание, благодаря которому кубок наполняется водой. Словно это что-то значит. Словно это даёт ему право говорить с ней так.

Получается все легко и просто. Так же, как летят слова в ее сторону, от которых неприятно сводит зубы. И ногти отбивают ритм по столу — громче, чем нужно, нервно. Кэтлин была права: он далеко не глупый мальчик, и речь поставлена, и вещи говорит дельные. Вроде бы. За исключением того, что между строк она слышит отчетливое: «Глупая здесь только ты».

Она вдыхает поглубже. Один… два… три. Поднимает взгляд — и натыкается на непроницаемое лицо. И это начинает её раздражать.

— Ну какой молодец, — говорит Кэтлин с натянутой улыбкой, негромко хлопая в ладоши. — Не знаю, как наши занятия могут быть успешными, если тебе и дела до них нет. Ну так подойди к Макгонагалл, пусть занимается с тобой она.

Монтгомери не считает себя загнанной в угол, да и неправоты своей не видит. Холден, на первый взгляд, говорит очевидное — такое, что ее слова опровергает, а знания ставит под сомнения.

— Я попросила тебя наполнить кубок, чтобы нам было с чем работать. Но ты прав, Холден. Вода сама по себе неисчисляемая, — она поднимает сосуд, немного наклоняя его, чтобы жидкость скользнула по его стенкам. — Но объём воды измерим. Трансфигурация опирается не только на материю, но и на форму, массу, структуру. Пинты воды — это уже количество. А количество — уже исчисляемость.

Её голос ровный, почти холодный. Но раздражение, едкое, липкое, где-то внутри, всё равно прорывается в интонации.

— Кстати, вот обо всех таких нюансах тебе и нужно было бы написать конспект. Но раз речь зашла об этом… — она делает паузу, собираясь с мыслями. Выбившиеся пряди убирает за ухо. — Кожа и волосы — тоже не поддаются счёту в обычном смысле. Но трансфигурация применяется к ним не как к абстрактной массе. Она применяется к человеку. А человек, как объект, — конкретен. Определим. Структурирован.

Объяснения, по правде говоря, даются ей с трудом. Годы заученного в голове — как огромный склад, из которого вытаскивать что-то наружу и демонстрировать другим почти что нереально. И пускай попытки структурировать лежат прямо у неё под носом — этого всё равно оказывается недостаточно.

— То, мы записывали ранее — очень упрощенная интерпретация, но это база. Если копать глубже, мы увидим, что материальное и исчисляемое идут в связке. Почти всегда.

Как бы Кэтлин ни старалась пародировать его лицо, злость все же начинает активнее проступать и в мимике, и в жестах. Последнее, что бросил ей Ледберри, еще больше сокрушает надетую маску.

— А теперь ты у нас здесь учитель, или я что-то пропустила? — одна бровь стремительно ползет вверх. — Ты мог просто попросить показать, если во мне не уверен. А ты…

Будь кто-то другой на ее месте, непременно бы встал и ушел, заикнись он только про «условия». Кэтлин и сама тянется к принесенным пергаментам и канцелярке, резкими движениями сгребая их в кучу. На него больше не смотрит, и даже встает с места, чтобы просто покинуть кабинет.

Однако останавливается в паре шагов от двери. Потому что не может уйти. Не может проиграть. И, чёрт возьми, не может дать ему повод думать, что он выиграл.

Ей не нужно ничего доказывать, но в этом вся она — падкая на подобные уловки. Взять ее «на слабо» — проще простого. Левой рукой прижимает к груди все свои пожитки, а правой вытаскивает палочку из кармана мантии, разворачиваясь в полукруге.

— Transfiguro Liquidus, — отчеканивает чётко.

Мгновение — и в кубке играет бордовая жидкость.

— Вино, — поясняет она, убирая палочку обратно. — Как и хотел. Где заниматься мне уже все равно, главное, чтобы не с человеком, которому это не сдалось. Как найдешь его, сообщи.

Ее пальцы цепляются за воздух — ловят невидимые опоры, лишь бы удержаться. Но он быстрее любого ее движения. Крик, вырвавшийся из груди, застревает в горле сдавленным стоном, больше похожим на испуганный писк.

Сердце бьётся. Один раз. Потом — пауза.

Все, что она прижимала к себе, теперь разлетелось по полу — вместе с остатками самообладания. Тело, лишенное равновесия, обмякло. Она все еще пытается сопротивляться, впивается ногтями в ткань его рубашки, но это бесполезно.

— Что… что творишь? — слова с трудом пробиваются сквозь онемевшее горло. Голос и вовсе будто не ей принадлежит — Холден! Отпусти!

Глупо было надеяться, что это подействует. Кэтлин чувствует себя тряпичной куклой — беспомощной, бессильной. Все крики и все удары Ледберри нипочем. Она сдается, поднимает незримый белый флаг над головой и закрывает глаза: рано или поздно он поставит ее на место — и тогда она выскажет ему все, что думает. Каждый его недостаток: невоспитанность, невежество, дикарские манеры, а еще… какой он…

Глухой удар.

Звук отдается в ушах, а легкая боль расползается по бедрам вместе с россыпью мурашек. Кэтлин не сразу понимает, что произошло.

Еще один.

И даже все вопящие мысли в голове затихают. Щеки вмиг вспыхивают ярким румянцем, когда она осознает: Ледберри только что ударил ее по заднице. Несколько раз.

Даже когда ногами снова чувствует твёрдый пол, Кэтлин не может вымолвить ни слова. Будто язык оторвали. Руки прикрывают лицо, а стол становится единственной опорой, чтобы скрыть это позорное раскрасневшееся лицо.

Ей кажется, или в кабинете стало жарко? А может, это продолжают жечь фантомные прикосновения, оставшиеся на коже? Злость, непонимание, стыд — но последний горит ярче всего.

Потому что в глубине души, как бы не отрицала — ей понравилось.

— А? — отзывается она, прослушав абсолютно все, что говорил ей Холден после того, как вернул ее на место. Она уже и позабыла, что пыталась сбежать. Да и всем остальном, честно говоря, тоже. — Секунду…

Во рту пересохло, и бокал с трансфигурированным вином оказывается как нельзя кстати. Кэтлин отлипает одну ладонь от лица, тянется за бокалом и осушает его в один глоток. Жаль, что она не додумалась наколдовать чего покрепче — после того, как все закончится, обязательно смоет с себя этот позор бокалом «Огдена», если удастся раздобыть.

— Что ты делаешь? — наконец, озвучивает застрявший в горле вопрос. — Я в смысле… Чего ты пытаешься этим добиться?

Пренебрежение, успешные попытки вывести ее из себя, эти… шлепки, а теперь комплименты и появившееся желание продолжать занятие. Холдена Ледберри нехило штормит, и он своей непогодой обрушивается на нее. Но Кэтлин не намерена наступать на те же грабли и поддаваться буре. Как и хотела, победить ему тоже не даст.

— Хочешь учиться? Пожалуйста. Листочки нам не понадобятся. 

Сознание наконец проясняется. Стыд отступает, уступая место ярости — куда более яркой, чем была десять минут назад. Кэтлин хмурится, скрещивает руки на груди, и в ее глазах загорается холодный огонь. Она неспеша поднимается с места, обходя аудиторный стол. С пола — из всего бардака, что оставили они после себя — поднимает выпавшую палочку.

— Последствия результатов действия некоторых заклинаний сложно устранить самостоятельно. Entomorphis, например, — она садится обратно, почти бесстрашно придвигаясь ближе. Пальцы, однако, дрожат. — Но сейчас мы попробуем справиться с чем-то более… безобидным. Как думаешь, тебе к лицу розовый? Мне кажется, что да. А давай проверим?

С прошлого года Кэтлин ненавидит розовый во всех его проявлениях. Сублимация ее злости от сегодняшнего дня смешивается с давними обидами на всех остальных, не имеющими к Холдену Ледберри никакого отношения. Однако выходит наружу невинной ухмылкой и простым взмахом палочки.

— Colovaria.

Пряди слизеринца с концов начинают приобретать несвойственный им ядовитый оттенок, который ярко вообразила у себя в голове.

— Верни своим волосам нормальный цвет, — Кэтлин едва сдерживается, чтобы не рассмеяться, прикрывая рот рукой. — Ну, или разберем это уже на следующем занятии, если у тебя сейчас ничего не выйдет.

Проще было бы сдаться и пустить все на самотек. Не поддаваться на дурацкие игры, закончить это недозанятие в кабинете у декана и выложить ей список причин, почему эта затея — полный отстой. Как бы она ни старалась сделать все правильно, он идет ее стараниям наперекор. Что бы она ни предпринимала в отместку, внешне он остается невозмутим, но отвечает троекратно, сильнее.

Несмотря на безучастное выражение лица Ледберри, Кэтлин чувствует: сейчас что-то произойдет. И ей это явно не понравится. Даже воздух в кабинете становится плотным и вязким — будто в преддверии грозы.

— И кому же? Отражению в зеркале? Неудивительно, — язвительно цокает Монтгомери и тут же прикусывает язык: ей бы поумерить пыл. Но как тут сдержаться, когда он так спокойно принимает свой новый облик, от которого другие мальчишки пришли бы в ужас? Этому же все нипочем — как же бесит!

Когда его контрзаклятие не срабатывает, сердце пропускает удар: стоило подумать о последствиях. Конечно, змей укусит — не одному же ему в таком виде щеголять? Кэтлин, правда, понадеялась, что это сойдет ей с рук — вряд ли ему подвластны подобные чары.

Как же она ошибалась.

Воздух трещит от скопившегося электрического разряда. И прежде чем она успевает что-либо сообразить, встречное заклинание уже застает ее врасплох, растекаясь по макушке теплой, странной волной. Кэтлин осторожно касается головы — и нащупывая нечто маленькое, пушистое. Озадаченность сменяется паникой, когда это «нечто» начинает шевелиться.

— Что ты натворил?! — Монтгомери начинает верещать, судорожно пытаясь стряхнуть с головы лишнюю пару ушей.

С пола она поднимает карманное зеркальце — должно быть, выпало при «наказании», — и с ужасом убеждается масштабам бедствия: в отражении действительно уши. Кошачьи.

Он превратил её в дракклову кошку. И как теперь завтра показываться на занятиях? А на собрании арт-кружка? Она же не может его пропустить — а заявляться с ушами? Позорище. Намного хуже, чем с цветными волосами.

Мысль о том, что чары такого уровня появятся в программе ещё не скоро, утопает в вихре воплей, заполнивших кабинет заклинаний.

— Ах ты… Сволочь эдакая! Убери! Убери это немедленно! — осознав, что ни оторвать, ни — тем более — смахнуть уши не получится, Кэтлин продолжает сыпать истеричными оскорблениями тому на потеху. Но и сдержаться от них не может, продолжает подпитывать самолюбие гада — все сдержанные эмоции выходят через край. — Придурок! Да чтоб тебя… Ледберри!

Когда все мыслимые и немыслимые слова заканчиваются, в ход идут кулаки. Монтгомери кидается вперед, начиная лупить слизеринца со всей, как ей кажется, силы. Когда и на это особой реакции не получает, в дело пускает когти, чтобы оставить зацепки на белоснежной, некогда идеально отглаженной, рубашке.

Он определенно наслаждается тем, как она поддается и взрывается. Его-то лицу не помешала хоть толика испытываемых ею эмоций, и Кэтлин не жалко поделиться — ей даже не стыдно за эту сцену. Он первый начал — срывал занятия, пререкался, пытался выставить себя главным. Он первый начал — решил, что может ее наказывать, будто она какая-то распутная девица.

Но биться с ним бесполезно. Он найдет способ сделать хуже — не уши, так хвост. И Кэтлин сдается: удары становятся реже, слабеют, затухают окончательно впившимися в грудь кулаками. Следом она склоняет голову, упираясь пресловутыми ушами ближе к его телу от бессилия. От Холдена пахнет приятно — чертовски приятно, что от самой себя противно за признание этого факта.

— Ладно. Ты победил, — Кэтлин поднимает голову и смущенно отстраняется, когда понимает, что утыкалась носом в его рубашку по меньшей мере несколько минут. — Обещаю вернуть твоим волосам прежний облик, если и ты избавишь меня от этого, — она тычет пальцем в макушку, чувствуя, как уши снова дёргаются, отражая ее волнение. — Это сложные чары. В особенности, для того, кому требуются дополнительные занятия. Судя по всему, это не про тебя.

И снова вопрос — что вообще он здесь забыл? Есть ученики и послабее, но им не выделяют преподавателей-студентов — их бросают разбираться в одиночку, и пусть помощи у сокурсников просят сами.

— Одного не могу понять: Макгонагалл же видит способных студентов. У тебя эти способности… есть.  И либо ты лентяй, либо что-то натворил, — впрочем, как и она. — Признавайся, уши налепил не только мне? — «и отшлёпал» — так и просится в продолжение, но за неё всё говорит жар на щеках и по-прежнему шевелящиеся уши.

Отчего-то хочется думать, что такого внимания удостоилась только она.