— Это серьезный проступок, Кэтлин. Надеюсь, ты это понимаешь.

Волшебница в кресле поправляет очки, оттого ее лицо выглядит еще серьезнее. Кэтлин заводит руки за спину, виновато отводя взгляд. Своего поступка она не стыдится, но перед деканом, однако, неловко, ведь разъяренные родители сыночки-корзиночки наверняка сели той на уши, требуя для Монтгомери самого сурового наказания.

— Я понимаю, профессор, — кивает она, продолжая рассматривать свои туфли с особым интересом.

— Мальчика пришлось отправить в Мунго на три недели. В конце учебного года у него экзамены, и преподавателям придется заниматься с ним дополнительно, чтобы он нагнал программу.

Доставлять неудобств ей не хотелось, однако от новости, что рожу Спенсера она не увидит почти месяц, губы трогает едва заметная улыбка. Быть может, целители смогут вправить этому козлу мозги на место — быть может, они сделали ему одолжение тем, что проучили. 

Так или иначе, за содеянным следует отработка. Макгонаггал отчего-то не торопится вершить суд, ходит вокруг да около. Профессор в курсе, кто такой Коул Спенсер, и чем заслужил гнев от двух хрупких девушек, выставивших его на посмешище. Профессор никогда не скажет этого вслух, но их она не осуждает.

А что там осуждать? Подумаешь, мальчик слегка тронулся умом после жаркого представления, а еще — проходил со следами от зачарованной помады вплоть до своего отбытия в специализированное учреждение. Ерунда же.

— Будет справедливо, если ты поможешь преподавателям и позанимаешься с одним из студентов седьмого курса трансфигурацией. В качестве дополнительных занятий, — наконец декан озвучивает свой вердикт, и для Кэтлин он совсем непонятен.

— Что?! — от неожиданности гриффиндорка впивается ладонями в профессорский стол, осмеливаясь наконец взглянуть той в глаза. — Я? С семикурсником заниматься? Вы шутите?

Она не шутит.

Каждый понедельник. За час до ужина, — Монтгомери записывает это недоразумение в свой ежедневник, рисуя рядышком грустную рожицу. Сколько продлится ее отработка — неизвестно, но очевидно, что не месяц и даже не два.

— Несправедливо! — вопит она за обедом, подсаживаясь к рейвенкловскому столу. — То есть, наш тупоголовый ловелас всего три недельки полечит свою башку, а мне придется возиться с каким-то слизеринцем непонятно сколько? Во-первых, фу, у меня теперь на них аллергия. Во-вторых, а чему могу научить его я, шестикурсница? — мысль о том, что уже сегодня придется встретиться с этим самым слизеринцем, вводит в уныние. — Макгонагалл знает толк в извращениях. А я-то думала, она на нашей стороне!

Монтгомери в трансфигурации хороша. Настолько, что продвинулась по учебной программе намного дальше большинства своих товарищей, изучая материалы для курса старше в свободное время. Однако профессорских задатков у нее не было и в помине, но и дурочкой прослыть не желает. Оттого к вечерней встрече готовится с особым усердием, выписывая на отдельный пергамент все сложные темы, где, по ее мнению, у многих студентов могут быть пробелы.

— Драккл! — за всей этой подготовкой Кэтлин не замечает, что время уже на исходе.

До встречи остается всего пять минут. Кэтлин сгребает в охапку все материалы, не успевая даже привести себя в порядок, и вылетает из гриффиндорской башни прямиком в класс заклинаний.

Едва переступает порог — и даже лицо своего «подопечного» не изучает, как следует — как на нее разом обрушивается шквал из оскорбительных вопросов.

— А тебе какая разница? — раздраженно отвечает она, сваливая то, что притащила из комнаты прямо под носом у парня, которого, наконец, может рассмотреть.

Холден Ледберри — имя, которое дала ей Макгонагалл, теперь может сопоставить с симпатичной мордашкой, которую не раз видела в стенах замка. Раньше точек соприкосновения у них и не было, и слава Мерлину.

— Кэтлин, — она садится рядом, разгребая принесенный с собою завал. Одним из карандашей сцепляет волосы, собранные в пучок. — Слушай, я тоже от этого не в восторге. Поэтому в наших интересах время это проводить продуктивно, чтобы друг друга не задерживать. А будешь выпендриваться — заставлю называть меня профессор Монтгомери.

Безобидная штука, приправленная все еще раздражительным тоном, звучит как правда. Монтгомери разворачивает пергамент с выписанными темами. Ногтем тычет в самый вверх списка.

— Уверена, с азами ты знаком, — уверенно заявляет, но потом все же уточняет: — Знаком же? Закон Гампа можешь мне пересказать? Потом перейдем к формулам, их составлению и к тем заклинаниям, которые вызывают трудности. Эй, ты слушаешь меня вообще?

Отредактировано Katleen Montgomery (27.04.25 11:52)

— И на какие же, интересно? — Кэтлин медленно поднимает взгляд от пергаментов и подпирает подбородок пальцами, пристально вглядываясь в лицо Холдена. — Что, по твоему мнению, «важные вещи»?

Ей торчать вместе с ним тоже не особо-то хочется. Но какая разница, хочется или нет, если надо? Жаль, что ее блестящий ученик этой простой истины не понимает, лишь отшучивается и понемногу начинает действовать ей на нервы.

— Карандашей не взяла. Но обязательно захвачу в следующий раз и сама тебе нарисую на твоем конспекте, который мне принесешь, — Монтгомери поджимает губы, а затем расплывается в хитрой улыбке. — За хорошие заметки будет тебе солнышко. Справишься плохо — нарисую расстроенную тучку. Спенсера со своего факультета знаешь же? Который еще с разукрашенной рожей ходил. Если вообще ничего не принесешь — будешь щеголять с такой же.

Последнее проскочило само собой, и Кэтлин стыдливо прикусывает язык, заставляя себя замолчать. Никто в школе, кроме новоиспеченной подруги и, к сожалению, Макгонагалл, не знает, кто является автором сия… шедевра на лице слизеринца. Распространяться об этом особого желания не было. Да и чтобы оставить «послание», это ведь нужно лезть целоваться. Брр.

— Ладно, надеюсь, с системой оценивания мы разобрались. Так что там с законом Гампа? Забыл, говоришь? — резко сменяя тему, прищуривается она, наблюдая за всем этим демонстративным пренебрежением. — Ну-ну.

Конечно, поведение Холдена можно объяснить. Кому понравится, когда к тебе подставляют девчонку с курса помладше, чтобы та учила тебя уму-разуму? Никому. Случись подобное с ней — тотчас взбесилась бы. С одним но: судьбу бы свою приняла и усмирила эго. Получится ли у него это сделать — большой вопрос, ведь насколько ей известно [ по личному опыту ], эго у слизеринцев раздутое и неподъемное,  места для смирения и не найдется.

— Ну что ж, если забыл, — Кэтлин окунает перо в чернильницу и ставит небольшую точку рядом с необходимой темой. Запасное перо протягивает в руки Холдена вместе с небольшим куском пергамента. — Записывай. Трансфигурации поддаются лишь следующие вещи: материальные, исчисляемые, одиночные и немагические. В последнем поправочка — исключения есть, и при желании некоторые магические артефакты тоже можно трансфигурировать, однако своих свойств они не потеряют. Копии же эти свойства не перенимают. Все записал? Видишь, никакого гоблинского золота тут нет и в помине. Или все-таки что-то вспомнил, м?

Макгонагалл вбивает базовую теорию чуть ли не с первых занятий, стоит только перешагнуть порог ее кабинета впервые. Хочешь не хочешь, а что-то, да отложится на подкорке. Кэтлин кажется, что все-то он знает, просто бесится и капризничает. И кто еще из них младше?

— Показала бы, да вот только воды у нас нет, — Монтгомери театрально разводит руками, пародируя манеру его речи. — Но если жажда замучила — так исправь это. Есть же подходящее для этого заклинание. А-гу-а-мен-ти. Припоминаешь такое? В прошлом году должны были изучать. А оно, между прочим, входит в перечень ЖАБА. Вот и проверим твои навыки заодно.

Манящими чарами она призывает пустой кубок и ставит его прямо под носом у Ледберри.

— Справишься — в следующий раз будем заниматься там, где только пожелаешь. И про солнышко не забуду.

Ей эта идея не прельщает — все-таки, школьные кабинеты, как никак, создают необходимую для занятий атмосферу. Но если свежий воздух заставит его работать, то стоит попробовать.

Отредактировано Katleen Montgomery (03.05.25 22:07)

Безупречная рубашка. Безупречная прическа. Безупречная, чтоб ее, улыбка. И, конечно же, безупречное заклинание, благодаря которому кубок наполняется водой. Словно это что-то значит. Словно это даёт ему право говорить с ней так.

Получается все легко и просто. Так же, как летят слова в ее сторону, от которых неприятно сводит зубы. И ногти отбивают ритм по столу — громче, чем нужно, нервно. Кэтлин была права: он далеко не глупый мальчик, и речь поставлена, и вещи говорит дельные. Вроде бы. За исключением того, что между строк она слышит отчетливое: «Глупая здесь только ты».

Она вдыхает поглубже. Один… два… три. Поднимает взгляд — и натыкается на непроницаемое лицо. И это начинает её раздражать.

— Ну какой молодец, — говорит Кэтлин с натянутой улыбкой, негромко хлопая в ладоши. — Не знаю, как наши занятия могут быть успешными, если тебе и дела до них нет. Ну так подойди к Макгонагалл, пусть занимается с тобой она.

Монтгомери не считает себя загнанной в угол, да и неправоты своей не видит. Холден, на первый взгляд, говорит очевидное — такое, что ее слова опровергает, а знания ставит под сомнения.

— Я попросила тебя наполнить кубок, чтобы нам было с чем работать. Но ты прав, Холден. Вода сама по себе неисчисляемая, — она поднимает сосуд, немного наклоняя его, чтобы жидкость скользнула по его стенкам. — Но объём воды измерим. Трансфигурация опирается не только на материю, но и на форму, массу, структуру. Пинты воды — это уже количество. А количество — уже исчисляемость.

Её голос ровный, почти холодный. Но раздражение, едкое, липкое, где-то внутри, всё равно прорывается в интонации.

— Кстати, вот обо всех таких нюансах тебе и нужно было бы написать конспект. Но раз речь зашла об этом… — она делает паузу, собираясь с мыслями. Выбившиеся пряди убирает за ухо. — Кожа и волосы — тоже не поддаются счёту в обычном смысле. Но трансфигурация применяется к ним не как к абстрактной массе. Она применяется к человеку. А человек, как объект, — конкретен. Определим. Структурирован.

Объяснения, по правде говоря, даются ей с трудом. Годы заученного в голове — как огромный склад, из которого вытаскивать что-то наружу и демонстрировать другим почти что нереально. И пускай попытки структурировать лежат прямо у неё под носом — этого всё равно оказывается недостаточно.

— То, мы записывали ранее — очень упрощенная интерпретация, но это база. Если копать глубже, мы увидим, что материальное и исчисляемое идут в связке. Почти всегда.

Как бы Кэтлин ни старалась пародировать его лицо, злость все же начинает активнее проступать и в мимике, и в жестах. Последнее, что бросил ей Ледберри, еще больше сокрушает надетую маску.

— А теперь ты у нас здесь учитель, или я что-то пропустила? — одна бровь стремительно ползет вверх. — Ты мог просто попросить показать, если во мне не уверен. А ты…

Будь кто-то другой на ее месте, непременно бы встал и ушел, заикнись он только про «условия». Кэтлин и сама тянется к принесенным пергаментам и канцелярке, резкими движениями сгребая их в кучу. На него больше не смотрит, и даже встает с места, чтобы просто покинуть кабинет.

Однако останавливается в паре шагов от двери. Потому что не может уйти. Не может проиграть. И, чёрт возьми, не может дать ему повод думать, что он выиграл.

Ей не нужно ничего доказывать, но в этом вся она — падкая на подобные уловки. Взять ее «на слабо» — проще простого. Левой рукой прижимает к груди все свои пожитки, а правой вытаскивает палочку из кармана мантии, разворачиваясь в полукруге.

— Transfiguro Liquidus, — отчеканивает чётко.

Мгновение — и в кубке играет бордовая жидкость.

— Вино, — поясняет она, убирая палочку обратно. — Как и хотел. Где заниматься мне уже все равно, главное, чтобы не с человеком, которому это не сдалось. Как найдешь его, сообщи.

Ее пальцы цепляются за воздух — ловят невидимые опоры, лишь бы удержаться. Но он быстрее любого ее движения. Крик, вырвавшийся из груди, застревает в горле сдавленным стоном, больше похожим на испуганный писк.

Сердце бьётся. Один раз. Потом — пауза.

Все, что она прижимала к себе, теперь разлетелось по полу — вместе с остатками самообладания. Тело, лишенное равновесия, обмякло. Она все еще пытается сопротивляться, впивается ногтями в ткань его рубашки, но это бесполезно.

— Что… что творишь? — слова с трудом пробиваются сквозь онемевшее горло. Голос и вовсе будто не ей принадлежит — Холден! Отпусти!

Глупо было надеяться, что это подействует. Кэтлин чувствует себя тряпичной куклой — беспомощной, бессильной. Все крики и все удары Ледберри нипочем. Она сдается, поднимает незримый белый флаг над головой и закрывает глаза: рано или поздно он поставит ее на место — и тогда она выскажет ему все, что думает. Каждый его недостаток: невоспитанность, невежество, дикарские манеры, а еще… какой он…

Глухой удар.

Звук отдается в ушах, а легкая боль расползается по бедрам вместе с россыпью мурашек. Кэтлин не сразу понимает, что произошло.

Еще один.

И даже все вопящие мысли в голове затихают. Щеки вмиг вспыхивают ярким румянцем, когда она осознает: Ледберри только что ударил ее по заднице. Несколько раз.

Даже когда ногами снова чувствует твёрдый пол, Кэтлин не может вымолвить ни слова. Будто язык оторвали. Руки прикрывают лицо, а стол становится единственной опорой, чтобы скрыть это позорное раскрасневшееся лицо.

Ей кажется, или в кабинете стало жарко? А может, это продолжают жечь фантомные прикосновения, оставшиеся на коже? Злость, непонимание, стыд — но последний горит ярче всего.

Потому что в глубине души, как бы не отрицала — ей понравилось.

— А? — отзывается она, прослушав абсолютно все, что говорил ей Холден после того, как вернул ее на место. Она уже и позабыла, что пыталась сбежать. Да и всем остальном, честно говоря, тоже. — Секунду…

Во рту пересохло, и бокал с трансфигурированным вином оказывается как нельзя кстати. Кэтлин отлипает одну ладонь от лица, тянется за бокалом и осушает его в один глоток. Жаль, что она не додумалась наколдовать чего покрепче — после того, как все закончится, обязательно смоет с себя этот позор бокалом «Огдена», если удастся раздобыть.

— Что ты делаешь? — наконец, озвучивает застрявший в горле вопрос. — Я в смысле… Чего ты пытаешься этим добиться?

Пренебрежение, успешные попытки вывести ее из себя, эти… шлепки, а теперь комплименты и появившееся желание продолжать занятие. Холдена Ледберри нехило штормит, и он своей непогодой обрушивается на нее. Но Кэтлин не намерена наступать на те же грабли и поддаваться буре. Как и хотела, победить ему тоже не даст.

— Хочешь учиться? Пожалуйста. Листочки нам не понадобятся. 

Сознание наконец проясняется. Стыд отступает, уступая место ярости — куда более яркой, чем была десять минут назад. Кэтлин хмурится, скрещивает руки на груди, и в ее глазах загорается холодный огонь. Она неспеша поднимается с места, обходя аудиторный стол. С пола — из всего бардака, что оставили они после себя — поднимает выпавшую палочку.

— Последствия результатов действия некоторых заклинаний сложно устранить самостоятельно. Entomorphis, например, — она садится обратно, почти бесстрашно придвигаясь ближе. Пальцы, однако, дрожат. — Но сейчас мы попробуем справиться с чем-то более… безобидным. Как думаешь, тебе к лицу розовый? Мне кажется, что да. А давай проверим?

С прошлого года Кэтлин ненавидит розовый во всех его проявлениях. Сублимация ее злости от сегодняшнего дня смешивается с давними обидами на всех остальных, не имеющими к Холдену Ледберри никакого отношения. Однако выходит наружу невинной ухмылкой и простым взмахом палочки.

— Colovaria.

Пряди слизеринца с концов начинают приобретать несвойственный им ядовитый оттенок, который ярко вообразила у себя в голове.

— Верни своим волосам нормальный цвет, — Кэтлин едва сдерживается, чтобы не рассмеяться, прикрывая рот рукой. — Ну, или разберем это уже на следующем занятии, если у тебя сейчас ничего не выйдет.

Проще было бы сдаться и пустить все на самотек. Не поддаваться на дурацкие игры, закончить это недозанятие в кабинете у декана и выложить ей список причин, почему эта затея — полный отстой. Как бы она ни старалась сделать все правильно, он идет ее стараниям наперекор. Что бы она ни предпринимала в отместку, внешне он остается невозмутим, но отвечает троекратно, сильнее.

Несмотря на безучастное выражение лица Ледберри, Кэтлин чувствует: сейчас что-то произойдет. И ей это явно не понравится. Даже воздух в кабинете становится плотным и вязким — будто в преддверии грозы.

— И кому же? Отражению в зеркале? Неудивительно, — язвительно цокает Монтгомери и тут же прикусывает язык: ей бы поумерить пыл. Но как тут сдержаться, когда он так спокойно принимает свой новый облик, от которого другие мальчишки пришли бы в ужас? Этому же все нипочем — как же бесит!

Когда его контрзаклятие не срабатывает, сердце пропускает удар: стоило подумать о последствиях. Конечно, змей укусит — не одному же ему в таком виде щеголять? Кэтлин, правда, понадеялась, что это сойдет ей с рук — вряд ли ему подвластны подобные чары.

Как же она ошибалась.

Воздух трещит от скопившегося электрического разряда. И прежде чем она успевает что-либо сообразить, встречное заклинание уже застает ее врасплох, растекаясь по макушке теплой, странной волной. Кэтлин осторожно касается головы — и нащупывая нечто маленькое, пушистое. Озадаченность сменяется паникой, когда это «нечто» начинает шевелиться.

— Что ты натворил?! — Монтгомери начинает верещать, судорожно пытаясь стряхнуть с головы лишнюю пару ушей.

С пола она поднимает карманное зеркальце — должно быть, выпало при «наказании», — и с ужасом убеждается масштабам бедствия: в отражении действительно уши. Кошачьи.

Он превратил её в дракклову кошку. И как теперь завтра показываться на занятиях? А на собрании арт-кружка? Она же не может его пропустить — а заявляться с ушами? Позорище. Намного хуже, чем с цветными волосами.

Мысль о том, что чары такого уровня появятся в программе ещё не скоро, утопает в вихре воплей, заполнивших кабинет заклинаний.

— Ах ты… Сволочь эдакая! Убери! Убери это немедленно! — осознав, что ни оторвать, ни — тем более — смахнуть уши не получится, Кэтлин продолжает сыпать истеричными оскорблениями тому на потеху. Но и сдержаться от них не может, продолжает подпитывать самолюбие гада — все сдержанные эмоции выходят через край. — Придурок! Да чтоб тебя… Ледберри!

Когда все мыслимые и немыслимые слова заканчиваются, в ход идут кулаки. Монтгомери кидается вперед, начиная лупить слизеринца со всей, как ей кажется, силы. Когда и на это особой реакции не получает, в дело пускает когти, чтобы оставить зацепки на белоснежной, некогда идеально отглаженной, рубашке.

Он определенно наслаждается тем, как она поддается и взрывается. Его-то лицу не помешала хоть толика испытываемых ею эмоций, и Кэтлин не жалко поделиться — ей даже не стыдно за эту сцену. Он первый начал — срывал занятия, пререкался, пытался выставить себя главным. Он первый начал — решил, что может ее наказывать, будто она какая-то распутная девица.

Но биться с ним бесполезно. Он найдет способ сделать хуже — не уши, так хвост. И Кэтлин сдается: удары становятся реже, слабеют, затухают окончательно впившимися в грудь кулаками. Следом она склоняет голову, упираясь пресловутыми ушами ближе к его телу от бессилия. От Холдена пахнет приятно — чертовски приятно, что от самой себя противно за признание этого факта.

— Ладно. Ты победил, — Кэтлин поднимает голову и смущенно отстраняется, когда понимает, что утыкалась носом в его рубашку по меньшей мере несколько минут. — Обещаю вернуть твоим волосам прежний облик, если и ты избавишь меня от этого, — она тычет пальцем в макушку, чувствуя, как уши снова дёргаются, отражая ее волнение. — Это сложные чары. В особенности, для того, кому требуются дополнительные занятия. Судя по всему, это не про тебя.

И снова вопрос — что вообще он здесь забыл? Есть ученики и послабее, но им не выделяют преподавателей-студентов — их бросают разбираться в одиночку, и пусть помощи у сокурсников просят сами.

— Одного не могу понять: Макгонагалл же видит способных студентов. У тебя эти способности… есть.  И либо ты лентяй, либо что-то натворил, — впрочем, как и она. — Признавайся, уши налепил не только мне? — «и отшлёпал» — так и просится в продолжение, но за неё всё говорит жар на щеках и по-прежнему шевелящиеся уши.

Отчего-то хочется думать, что такого внимания удостоилась только она.

— Зато в тебе не ошиблась и отправила в серпентарий, — хмычет Монтгомери, вздирая нос. Бурчит вдогонку: — И сам ты язва.

Но замечания Холдена отдаются неприятным уколом где-то внутри. Кэтлин и правда нередко задумывалась — а на своем ли факультете она учится? Отваги, гордости, даже благородства в ней не так уж много, особенно если сравнивать с другими гриффиндорцами. Но и на других факультетах себя не видит — не такая амбициозная и прямолинейная; не настолько заучка, не настолько творческая; отнюдь не трудолюбивая, да и к дружелюбию есть вопросики. Гриффиндор остаётся единственным местом, куда она хоть как-то вписывается — пусть и не по качествам, но по внутреннему ощущению точно.
 
Может, стоило в свое время пойти в дуэльный клуб, как это сделала сестра?  Астрид блистает, и Кэтлин смотрит на ее демонстрации с восхищением, слушает рассказы с неподдельным интересом. Гордится. Радуется. Улыбается и подбадривает. Но где-то среди этого проскальзывает тень — то, что она боится признать.
 
Зависть.

Скользкая, неприятная. И, увы, очевидная. Кэтлин закрывает глаза на негативные чувства и отмахивается — ведь ей не положено испытывать такое. Проще сделать вид, что зависти и подобного не существует, игнорировать то, как с каждым годом все это нарастает сильнее.
 
— Ха-ха-ха, ты такой смешной, — ядовито бросает она в ответ, закатывая глаза.
 
Ей сейчас уж точно не до шуток, и на его месте она бы не подливала масла в огонь. Одна искра — и весь кабинет охватит пламенем. Хотя в этом, пожалуй, есть свой плюс: заодно сгорят ее уши. И Ледберри, заодно.
 
— А ты себя возомнил дирижером? — и снова поддается на провокации. — А по-моему, из тебя бы вышел отличный скрипач через пару лет. Нет, потенциал, конечно, огромный, ты отлично играешь на моих нервах.
 
И вроде бы — штиль. Короткий, но блаженный. На некоторое время в кабинете воцаряется тишина, и бьет она по ушам чужим размеренным сердцебиением. Успокаивающим настолько, что Кэтлин на этот миг забывает обо всем, пока Холден не ломает затишье грохотом, привнося новые бури.
 
Она моргает несколько раз, переваривая только что услышанное.
 
— Что-то не вижу кольца, — она тычет на тыльную сторону своей левой ладони, задирая голову. — Мы знакомы?.. сколько?.. полчаса? Как-то отчаянно выглядит, знаешь ли. Сокурсницы на тебя не западают, и ты зашел с козырей к девчонке помладше?
 
Кэт и сама понимает, что сморозила глупость. Вряд ли у такого красавца (а отрицать, что Холден Ледберри, как минимум, симпатичный — глупо) нет толпы воздыхательниц, что ловят каждое его слово, заглядывая ему в рот. Кажется, его мордашку она нередко видит в сопровождении какой-то девицы с его же курса. А может, и нескольких.
 
— Ты, может быть, и не сражался. Но мне пришлось, — Монтгомери складывает руки на груди, отходя на пару шагов назад. Трансфигурированные уши тотчас навостряются. — Умная, правда что ли? Тогда для чего ты устроил весь этот спектакль? Да, устроил, и не нужно говорить, что это не так. Я уже молчу про… ты сам знаешь что!
 
И щеки снова розовеют, а лишняя пара ушей дергается вниз, вторя свежим воспоминаниям. Кэтлин садится на край стола, внимательно слушая рассказ. Слова Ледберри вызывают легкое недоумение, непонимание и сочувствие. Ей повезло: отношения с родителями ничем не отличаются от подобных в других семьях. Ссоры, обиды, громкие слова, сказанные сгоряча — рано или поздно, все остывают и как ни в чем не бывало собираются за одним столом. Мама поддерживает ее стремления, всяческим им способствуют, пускай многие из них звучат нереалистично. Мама оплачивает курсы, дает деньги на очередной мастер-класс по пошиву юбок. Мама помогает устроиться на первую подработку в местном ателье на летних каникулах, и Кэтлин получает свои первые заработанные на любимом деле деньги.
 
История Холдена о другом, противоположном — о навязывании родительского видения «как будет лучше». И если он говорит ей правду, если это не очередное лукавство, как другое, о которое обожглась — ей очень и очень жаль. В глазах эту жалость, ему ненужную, скрыть ей не под силу; взгляд опускает вниз, разглядывает свои туфли.
 
— Я от тебя ничего не жду. Кроме хороших знаний по трансфигурации, естественно. Но ты и так… — Монтгомери прикусывает щеку изнутри прежде, чем договорить. — …хорош. Я уже говорила это?
 
И он доказывает это в очередной раз, без усилий снимая наложенные чары. Кэтлин выдыхает с облегчением, снова чувствуя привычную легкость на голове. На всякий случай проводит ладонями по волосам — ушей там больше нет.
 
— Спасибо, — кивает она, покидая свой безопасный островок, чтобы подойти ближе. Взмахивает палочкой, убирая розовый оттенок с его волос в ответ. — А тебе вообще хочется быть… этим хит-визардом? Не пойми меня неправильно, но ты же в курсе, что можешь сам решить, кем хочешь… А, хотя ладно, это не мое дело. Ты взрослый мальчик, сам же знаешь. Давай вернемся к занятиям. У нас еще минут двадцать в запасе.
 
И что же теперь ему показывать? Кэтлин на мгновение замирает, перебирая в голове все известные ей темы, выползающие за пределы подготовленного листа. Сейчас ей нечего предложить ему — разве что углубиться в тему изменения внешности, но это выходит за рамки базовой программы, да и мало ли, что еще ей наколдует.
 
— Давай так. Ты расскажешь мне, где у тебя пробелы, и к следующей встрече я уже все подготовлю. А пока… может, ты захочешь побыть в роли преподавателя?
 
Ей тоже не помешает практика в том, где есть просадка. Или освоение то, что было страшно трогать самостоятельно трогать. Кэтлин подходит еще ближе, поджимает губы, прежде чем осторожно спросить:
 
— Мне давно хотелось научиться взрывающему заклятию. Конфринго которое. Знаешь его?

Кэтлин подходит еще ближе, поджимает губы, прежде чем добавить:

— Я точно знаю, чего мой декан не любит: беспорядка и хаоса. Так что в качестве сюрприза давай оставим класс целым и невредимым? Есть другое место на примете?

— Ага, поняла. В следующий раз будем плодить кроликов, — Монтгомери делает мысленную пометку: к следующему понедельнику собрать подходящие для трансфигурации предметы. Бросает взгляд на Ледберри — и тут же краснеет, стоит ему  лишь улыбнуться и назвать ее.. так.

Кэтлин гадает, кем еще она сегодня успеет побывать в его глазах. Была лисичкой, теперь — кошечкой. Что дальше? Бельчонком? Лунтелентом?

И все же поддаться его сладким речам, последовавшим после «инцидента», проще простого. Бдительность теряет, не замечая, как медленно, но верно, после всего произошедшего, он сумел расположить ее к себе. Кэтлин находит какое-то извращенное удовольствие в их недоперепалках. А еще, потакая своей неуверенности — ей нравятся все комплименты, пускай принимает их с незаинтересованным лицом.

Ее сердце разбито. И очередной слизеринец, не похожий на предыдущего, касается осколков. Холден другой. Нахальный? Да. Дерзкий? Безусловно. Но есть в нем что-то такое, что заставляет спрятать когти и расслабиться. Позволить ему вести, а себе — идти за ним в такт.

Та полюбившаяся искренность оказалась фальшью, а здесь все, возможно, наоборот. В это хочется верить после истории об отце. Хочется.

Не все слизеринцы — полные придурки, напоминает себе Кэтлин. Взять того же Викрама, разделяющего ее страсть к нарядам [иногда даже кажется, что в больше степени] — с ним довольно приятно общаться, не чувствуя всей этой «межфакультетской вражды». Не все они — плохие, снова внушает себе, хотя нанесенная слизеринцем рана по-прежнему кровоточит.

— Знаю, — кивает она. — В проклятия изначально закладывается причинение вреда. Но не знала, что это относится к тому же типу. Что ж…

Монтгомери тушуется, как только слышит о «маленьком секрете». Прячет глаза, пытаясь скрыть, как стремительно потухает в них энтузиазм куда-то идти.

Он говорил ей точно так же, когда объяснял, почему именно им нужно скрывать отношения.

— Ни к чему нам лишнее внимание. Это будет наш маленький секрет, хорошо?

Секрет, которым обладал лишь один человек из всего их бермудского треугольника — он, пока она и рейвенкловская девочка оставались в неведении.

Кэтлин сама предложила покинуть пределы кабинета. Сама предложила поменяться ролями. Сама.

Гордость не позволит забрать свои слова обратно.

— Согласна, — неуверенно кивает, покрываясь россыпью мурашек, когда класс заклинаний остается позади.

Глупая, глупая идея. Она идет рядом, прислушивается к его шагам и тишине, гадая, куда именно он ее ведет. Холден молчит, своих секретов не раскрывает и ответов на ее уточняющие вопросы не дает. Подозрения вспыхивают одно за другим. А вдруг… Вдруг он все и так знал? Про нее и Спенсера? Вдруг они друзья, и сейчас он отомстит за случившееся?

Хочется сбежать. Раствориться в воздухе и исчезнуть. Сказать Макгонагалл, что никаких дополнительных занятий проводить больше не будет, и пусть придумывает наказание похуже.

Однако ничего из этого не спешит предпринимать и все еще идет следом, ведь любопытство перевешивает любой страх.

Кэтлин не сразу понимает, что они пришли в конечную точку, где ей можно видеть. Холден стоит позади, и она чувствует его — дыхание, размеренные шаги, затем шорох ткани. Изумрудный галстук ложится на глаза, и меркнет свет. Ее рука в его ладони — новая порция трепета растекается теплом от очага до кончиков ушей.

Ощущение времени исчезает с каждым шагом вслепую. Сколько он ведет ее — минуту? пять? Кэтлин не может сказать, но ей кажется, что за пределы замка уйти они еще не успели.

Она следует наощупь, сильнее сжимая его ладонь, несколько напугавшись скрипа неизвестного часового механизма. Пространство ощущается теснее; ей страшно оступиться, удариться или потеряться.

Но вот снова слышит голос. Скорее даже — шепот. Чувствует горячее дыхание у самого уха. Кэтлин замирает — и в следующий миг галстук исчезает, и снова к ней возвращается способность видеть.

Глаза постепенно привыкают к полумраку, слабо освещенными факелами.

— Где это мы? — изумляется она, заведомо зная, что внятного ответа не получит.

Вокруг — каменные стены и витающая в воздухе пыль. Видимо, и правда все еще в замке: по ее прикидкам, вряд ли бы успели покинуть школу. Кэтлин осматривается, неспешно проходя вглубь незнакомой комнаты.

— Это что, та самая пыточная, по которой так ностальгирует Филч? — усмехается она, но взгляд инстинктивно пытается найти цепи и кандалы. Ничего подобного здесь нет. Только мусор и хлам, манекены, да потрепанные подушки в углу, которые не пойми сколько лет не стирались. Комната скорее походит на заброшенный класс, который обжили мальчишки.

Неплохо было бы прибраться. И — в мечтах — устроить мастерскую. Мерлин знает, как сильно ее отвлекают соседки от творческого процесса. Те, кстати, тоже не в восторге, поскольку Кэтлин вечно занимает кучу пространства, когда шьет одежду.

— Нет, серьезно, что это? Ты же мне не одолжишь это место, да? Замуж зовешь, а делиться не хочешь. Жаль, я бы тебе сшила такой классный смокинг на нашу свадьбу. Но вообще, сдается мне, что преподаватели об этом месте не знают, так? — предвосхищая предупреждение, добавляет: — Не волнуйся, — двумя пальцами поводит возле рта, изображая замок на молнии, — я могила.

«Маленький секретик». На этот раз — не несущий вреда. Кэтлин облегченно выдыхает, когда в итоге тревожные мысли оказываются надуманными.

— Ты сейчас преподаватель. Вам виднее, профессор Ледберри, — пожимает плечами, вставая в стойку. — Я вот, между прочим, с тобой не пререкаюсь. Но это я так, к слову.

На ее губах играет легкая ухмылка, с намеком, что Холдену не помешала бы капелька субординации в следующий раз. Но только капелька. Маленькая.

— Акцио, — расслабленно произносит, будучи уверенной в своих силах в столь простом заклинании. Однако боковым зрением ловит движение Ледберри; манекенов — трое, но чарам с горем пополам поддается один.

Она растерянно хмурится, глядя на единственный притянутый предмет.

— Ты виноват. Ты меня отвлек. Ходишь там, и я растерялась, — недовольно бурчит она, предпринимая новую попытку.

Два оставшихся манекена поднимаются в воздух и начинают двигаться к ней, но один из них неожиданно ускоряется и почти сбивает Холдена с ног.

Кэтлин в последний момент успевает оборвать заклинание и облегченно выдыхает:

— У-у-пс. Что дальше? Отбросим их с помощью Депульсо обратно в угол? Или сначала ты продемонстрируешь, профессор?

— Не хочу я шить для каких-то там чужих друзей! — Кэтлин скрещивает руки на груди, делая вид, что до глубины души оскорблена этим заявлением. Хотя знала бы она, о каком друге идет речь, возможно, заговорила по-другому.

Ей на самом деле только дай повод что-то помастерить, и обычно она и слова не скажет поперек, а сразу приступит к делу с нескрываемым азартом. Но с Холденом хочется пререкаться — и продолжать дальше с интересом наблюдать, куда это все приведет, проверить границы дозволенного. Поэтому на следующие слова реагирует куда острее, чем нужно, заливаясь румянцем до самых ушей.

— Ах ты!… Вот значит как ты заговорил, — она возмущенно вскидывает подбородок, прищуриваясь. — Почувствовал капельку власти, и уже ведешь себя как… как твой декан. Задачи он ставит, посмотрите на него! — еще больше задевают слова о шитье: — Да что ты вообще понимаешь? Это не просто палочкой размахивать! Я почти все делаю сама, своими руками, и знаешь, вообще-то это не так просто, как кажется на первый взгляд.

В голове сплывает предательская, но такая притягательная картинка: как она срывает все пуговицы на его рубашке, и как те шумно рассыпаются по полу. Палочка Холдена так некстати оказывается у нее в руках, а он и не знает об этом, озирается по сторонам, понимая, что влип. И теперь Кэтлин с ехидной улыбкой протягивает ему нитку с иголкой, ведь «это тебе не шитье» окажется для него сложнее швыряния отталкивающими заклинаниями. Вот только оголенный торс рисуется в фантазиях чересчур ярко, и Кэтлин приходится буквально встряхнуть головой, чтобы выгнать этот образ прочь.

Монтгомери возвращается в реальность как раз в тот момент, когда Холден решает блеснуть своими умениями. Выходит у него, мягко говоря, не идеально — Кэтлин лишь криво усмехается в ответ на его «вот так делать не нужно». Пусть рассказывает эти сказки другим девчонкам. Ей же очевидно, что и у него все пошло не по плану.

— Навел тут беспорядок — и отдыхать собрался? Удобно устроился, — она поднимает бровь, наблюдая, как он беспардонно разваливается в кресле. — Я бы на твоем месте сначала его почистила. И починила.

И снова она оказывается один на один с злосчастными манекенами. Оттолкнуть их удается едва-едва, попытка выходит слабой, и Кэтлин понуро опускает голову, не скрывая разочарования. Сжимает палочку крепче, делает глубокий вдох и пробует снова. В этот раз удар получается увереннее, но силы все еще не хватает. Она чувствует, как магия так и норовит выбраться наружу, и оттого досаднее — ей хочется почувствовать настоящую отдачу от всего этого процесса.

— Так и будешь там сидеть? — она подступает ближе, легко тыкая его в плечо палочкой, чтобы привлечь внимание. — Учитель из тебя так себе. У меня ничего не выходит. Вставай, давай, демонстрируй еще раз, профессор. Или это мне нужно тебе показывать, как надо учить?

На колкости — колкостью. Кэтлин общается с ним ровно так же, как и он с ней. Да, может, она и переигрывает. И не понимает, для чего ей это. Но Кэтлин скрепя сердце признает — компания Холдена ей по душе.

— Я все еще хочу что-нибудь поджечь, — говорит она с зловещей усмешкой, вновь осторожно выстраивая манекены в ряд. — Давай поскорее разберемся с этими чарами, чтобы приступить к чему-то посерьезнее.

Она поправляет волосы, зацепив прядь за ухо, и, держа палочку обеими руками, переводит взгляд на Холдена. И вместо ухмылки тепло улыбается ему — так, как не улыбалась никому уже довольно давно.